Страница 93 из 114
Я сдавленно закашлялась, отпрянув. Во рту стало так сладко, что скулы свело.
— Тай! — гаркнул Кан, но помешать не пытался.
— Я в своем праве!
— Значит, и я в своем, — со злорадным предвкушением и незначительной симпатией скрестил Кан руки.
Сатус застыл, как умели застывать лишь демоны, будто бы обращаясь в двухмерную картинку. Показалось, что он — нарисованный герой комикса, по жестокой случайности сошедший в реальный мир.
— Мы оба знаем, что нет, — загадочно растянул губы в злой усмешке Кан, сверкая такими же злыми глазами. — В ней ничего не изменилось.
— Откуда знаешь? — глянул на друга Сатус, ниже опустив голову, отчего на его лицо упала тень, частично скрывая.
— Я бы почувствовал, — уверенно заявил Кан.
Эти двое будто общались на каком-то своем тайном языке, а мне же оставалось быть лишь пассивным наблюдателем.
— Не смей, — почти дружелюбно предупредил Сатус, но лицо его, частично скованной загустевшей тенью, казалось не просто зловещим, а жутким. Я едва удержалась, чтобы не передернуть плечами. — Ты своей шанс упустил, и знаешь об этом. И не тебе мне напоминать о наших правилах, ты сам сделал тоже самое, помнишь? С…
— Хватит! — оборвал его Кан.
Принц выдохнул, чуть прикрывая глаза.
— Кому, как не тебе понять меня, Ферай.
— Мог бы и поосторожнее, — чуть спокойнее продолжил Кан, но упрек и противоборство никуда не делись.
— Ты тоже… мог бы. Но не захотел, верно? — криво Сатус усмехнулся. Мне. Прикоснулся к волосам, пропуская прядь сквозь пальцы. — Больше не болит?
Я так и не смогла разобрать, спрашивал он или утверждал, но на всякий случай скоренько прислушивалась к собственным весьма непривычным ощущениям.
Боли действительно больше не было. Её прогнало тепло, зародившееся в груди и медленно распространившееся по всему телу чувственными приливами, от которых начало покалывать кончики пальцев.
— Испытываешь границы? — пренебрежительно хмыкнул Кан. — Зачем спустил с поводка магию, натравив на девчонку иллюзию? Знаешь же, что она слабая.
— Уверен, что слабая? — неотрывно глядя на меня, но разговаривая с Каном, выразительно усмехнулся принц. — Её потенциал помощнее нашего с тобой будет.
— Возможно, — пожал могучими плечами Кан. — А возможно, и нет. Возможно, её убьют в твоей постели, потому что любая из твоих любовниц может перерезать ей горло, и никто ничего не скажет против…
Я больше их не слушала. Перед глазами все закружилось, завертелось, будто я оказалась на аттракционе. Тело стало легким, а внутри, наконец, ослаб тугой узел. Опустившись на подушку, я запрокинула голову назад и уткнулась лицом в сгиб локтя. Чувствуя, как растекается по венам умиротворенность, я впервые за долгое время отрешилась от всего. Мне вдруг стало плевать вообще на все. На отца, который не выходил из моей головы даже во сне. На маму, которая теперь не виделась мне как сосредоточение света, отчего было так горько, словно замарали святыню. На Тима, который продолжал где-то там далеко жить, возможно, ненавидя меня за то, что с ним случилось. На демонов, которых ставили меня в тупик, и я тратила огромное количество сил на попытки понять их. На саму себя, за то, что была не такой, какой нужно. Недостаточно красивой по сравнению со всеми женщинами в жизни Сатуса. Недостаточно умной, чтобы учиться в Академии. Недостаточно способной, чтобы освоить магию. Недостаточно смелой, чтобы попытаться решить проблемы, а не бегать от них. Я была не такой, какой нужно во всем от начала и до конца, и знала это.
Убийственно тихий смех скользнул по груди невесомым взмахом невидимого крыла. И спокойствие треснуло, как трескается тонкое стекло.
— …Ври кому угодно, Ферай. Ври мне, ври парням. Но не ври самому себе. Я вижу, что с тобой происходит. Как ты смотришь на неё, когда думаешь, что никто не замечает. И узнаю эту горькую воющую тоску. Я чувствую тоже самое.
— И что ты предлагаешь?
— Кажется, выбора у нас с каждым днем все меньше, — вздохнул Сатус.
— Дуэль?
— Да.
— Ты же понимаешь, что один из нас с неё не вернется. Стоит ли ставить на кон всё?
— А ты сам как думаешь?
Я села, распахнула глаза. Мир, разобщенный и раздробленный, сжался, будто сдавленный в кулаке сдутый шарик, а после вновь стал осязаемым и выпуклым.
Первое, что увидела — уроненную на пол картину. Скорее всего, она сорвалась со стены в момент моего падения. Поморщившись, попыталась припомнить, видела ли её до этого момента и поняла, что даже если картина и была здесь раньше, то я не обратила на неё внимания.
Парни, заметив, что я пришла в себя и больше не мимикрирую под один из разноцветных пуфиков, умолкли. Две пары глаз, одна с серебряными молниями, другая с завихрениями красных отсветов уставились на меня, фиксируя каждый вздох.
От этого стало сильно не по себе, но картина… картина меня заинтересовала. Поднявшись и шатаясь, словно пьяная, я подошла, упала на колени рядом и приподняла обрамленный в тяжелую раму холст.
Картина обладала собственной индивидуальностью, это чувствовалось с первого взгляда. Удивительное цветовое звучание притягивало и не отпускало. В особенности впечатляло небо, затянутое тучами, такими, которые приходят исключительно летом, чтобы пролиться на жаждущую землю теплым грибным дождем. Сквозь эти уже убегающие куда-то за пределы картины тучи, — а мастеру удивительно точно удалось передать их постоянную динамику и стремительность, — прорывалось небо василькового цвета, такого глубокого, что в него, казалось, можно провалиться. Солнце стояло в зените, постепенно выплывая из-за туч, что определялось по струящемуся только с одной стороны картины золотистому цвету. Справа вырисовывались серые очертания примыкающих друг к другу гор, к которым бежала немного размокшая, типично деревенская тропа, поблескивающая влагой. По тропе, приподняв длинный подол, шла девушка. И опять — практически невозможный в своем великолепии художественный прием автора, создающий впечатление, будто смотришь не на холст, а сквозь него, заглядывая в момент, который видел художник, когда творил. Длинные черные волосы главной героини картины, достигали поясницы и развевались на ветру. Часть рукава съехала вниз, обнажая гладкое плечо. Лицо, кажущееся знакомым, было чуть опущено вниз, словно девушка рассматривала дорогу, но черты её оставались отчетливо прорисованными. Черты, которыми невозможно не залюбоваться.
— Это кажется знакомым…, - зашептали мои онемевшие губы. Картина, изображение в целом, воспринималась не как точно писанный с натуры этюд или произвольное сочинение, а как воспроизведенная реальность, смазанное воспоминание. Воспоминание, которое мы с автором делили на двоих. И о котором я ничего не знала.
— Отойди, — приказал Сатус, приближаясь.
Я не сдвинулась с места, а потому он раздраженно вздохнул, схватил меня за плечи, поднял, как куклу, встряхнув мимоходом, а после поставил рядом с собой.
Наклонился, легко, одной рукой поднял то, что я не смогла поднять и двумя, потому что рама была цельной.
— Кто эта женщина? — не удержалась я от вопроса.
— Моя тетя, — ответил Сатус сдержанно, рассматривая полотно с такой тщательностью, будто проверял, не повредилось ли оно. После он вернул картину обратно на стену, любовно приладив на место.
— Я слышала, что она умерла, — мне стало отчего-то очень грустно, и я не могла с точностью сказать, откуда взялась эта грусть, ведь женщина была мне не знакома. Как можно грустить по кому-то, кого ты никогда не знал? — Сгорела. Но разве демон может сгореть?
— Может, — сухо ответил принц, рассматривая полотно. — Не весь огонь одинаков. Даже демон погибнет, если окажется в огне, который не может контролировать. Это и случилось с моей тетей… Она оказалась там, где не должна была и погибла… вместо кого-то другого.
— А кто… кто написал эту картину? — сердце забилось быстрее.
— Ты его знаешь, — ответил Кан, отставляя пустой бокал и направляясь к нам. — Это Шейн.