Страница 15 из 16
Не разоблачители – апологеты нанесли удар по единоличному шолоховскому авторству, не найдя в романе размером с «Войну и мир» ни одной исторической ошибки! Не спутаны бесчисленные «выпушки, петлички», когда они путаются у отвоевавшего три войны Толстого. Откуда же такая безошибочность у не воевавшего двадцатипятилетнего автора? И в Шекспире сомневались: мог ли сын торговца кожами описывать быт королей? Разобрались, как описывал. Сказал об этом Луис Окинклосс, не шекспировед – писатель, профессионал литературы. В одном из его романов, действие которых развертывается среди богатых и начитанных, заходит разговор о Шекспире, и понимающий в литературе говорит: был в ту эпоху создан мощный стиль, под воздействием которого развилось гениальное природное дарование. Так Белинский, не читая Гегеля, однако находясь в окружении гегельянцев, изъяснявшихся на гегелевском жаргоне, тут же «смекнул, в чем дело».
Композиционно-стилистически «Тихий Дон» махина в духе после-толстовского времени, когда стали писать тяжеловато-орнаментально, исчезла пушкинская музыкальность, ещё сохранявшаяся у Тургенева и до Чехова. Чехов – Пушкин в прозе, определил Толстой. Он же признавал, что, читая Тургенева, начинает думать, будто у него самого нет таланта. После Пушкина не появлялось небесной воздушности стиха. Отличавшийся остротой ума парадоксалист Бернард Шоу говорил, что Шекспир вызывает у него неприязнь, когда ум шекспировский он сравнивает со своим умишком. Значит, бывали-таки и вероятно будут литературные явления неповторимые.
Но пусть не говорят мне, что иные эпизоды «Тихого Дона» кто-то способен был создать лет в двадцать пять. Это не означает, будто одарённый молодой прозаик у кого-то списывал. Даже при сверхгениальности что молодо, то зелено, как «Герой нашего времени». И это касается не войн и революций. Пуская людей в расход или раскулачивая, как это смолоду делали талантливейшие писатели советского времени, Михаил Шолохов и Аркадий Гайдар, всё равно некоторых мелочей в поведении тех же людей заметить не могли в силу той же молодости, скажем, как мать дает грудь ребенку, что в романе подмечено зрелым взглядом. Возрастной взгляд неподделен. Нужна житейская мудрость, которая до срока не наступает. Татьяна Ларина вышла замуж не раньше того, как поэт стал подумывать о том, не пора ли ему остепениться. Другое дело, что молодой талант способен оценить зрелый взгляд и удачно использовать, что, я думаю, в «Тихом Доне» и сделано. Если бы об источниках романа, вышедшего из-под пера Шолохова, было сказано в авторском предисловии, как предварял свои псевдо-исторические завораживающие «вымыслы»[9] Вальтер Скотт, то шолоховский вопрос оказался бы давно исчерпан: игра в открытую беспроигрышна. Никто не упрекал в плагиате Алексея Толстого, он сам рассказал, как на основе «Пиноккио» создал «Приключения Буратино» (мой первый кандидат в бессмертные), и даже итальянцы приняли русского деревянного мальчишку наряду с оригиналом, книгой Коллоди. Предисловие к «Тихому Дону» и сейчас не поздно написать, изложить известное и не изменится читательское восприятие кошмарной жуткости в повествовании, созданном шолоховской рукой.
«Надо было упомянуть лошадей у Шолохова».
Профессор Симмонс навёл критику на мою книжку «По словам лошади», указав, как и полагалось советологу, о чем я умолчал – о конях в «Тихом Доне». Отзыв удалось опубликовать в журнале «Коневодство», единственный текст идеологического врага, проскочивший в советской печати, и до чего же был враг доволен! Кроме «Коневодства» его не пропускали, даже слово на похоронах Гудзия, у которого он в молодости стажировался, не дали сказать. А почему? Глупость и тупость? Нет, страх. Коренная особенность времени – боязнь последствий. Предоставишь слово советологу и найдется благородный человек, свой брат, литературный критик, сообщит куда следует: На похоронах заслуженного советского ученого было проявлено примиренческое отношение к идеологическому противнику.
А критика Симмонса по моему адресу была справедливой: среди коней, которые проносятся по страницам «Тихого Дона», есть племенной дончак, этюд прописан умелой, набитой литераторской рукой. Литераторский профессионализм (ещё не могло быть у Шолохова) сочетается с чувством материала: взгляд знатока, выдержанная от начала и до конца «точка зрения», стилизованное под специальное описание. «У него маленькая сухая змеиная голова. Уши мелки и подвижны. Грудные мускулы развиты до предела. Ноги тонкие, сильные, бабки безупречны, копыта обточены, как речной голыш. Зад чуть висловат, хвост мочалист. Он кровный донец. Мало того: он очень высоких кровей, в жилах его ни капли иномеси, и порода видна во всем. Кличка его – Мальбрук» (кн. Третья, гл. VI).
Шурин мой, Петр Палиевский, которого Шолохов считал своим доверенным истолкователем, мне заметил, что в «Тихом Доне» есть ещё лошади. Есть, не так лихо написанные. Такого вот предостаточно: «Звякнули и загремели на конских зубах удила. Лошадь вздохнула всем нутром и пошла, сухо щелкая подковами по сухой и крепкой, как кремень, земле» (Кн. четвертая, гл. IX). Не бывает вздоха нутром, если лошадь под седлом и на ходу и удила на зубы не попадают, а если попадают, лошадь вскидывает головой и резко подает назад, удила не гремят. Описание неточно, набор деталей случаен и стандартно «как кремень». Не придираюсь, задаюсь вопросом: знание материала и тут же приблизительность и ошибки?
Умолчал же я о шолоховских конях, потому что не мог использовать яркие из доступных мне красок. Михаил Александрович говорил: «Н-ну, г-де жже т-ты? Жжжду». А тут из хрущевского секретариата звонок и приказывают очень любезным тоном: «Вас с иностранными гостями гордость нашей литературы ждет, уж, пожалуйста, расстройте встречу». Звоню Шолохову, слышу: «Г-где жжже ты? Что? Ну, хоть сам приходи. Ж-жду!». Дрогнул я, не решился. Слышал – рассказывали, будто мы с Шолоховым всю ночь пили и говорили о лошадях. К сожалению, не пили и не говорили. Жаль легенду разрушать. «Такому вранью грех не верить», – говорил Хемингуэй.
Разговора, как я уже сказал, было у нас два. Звучит в памяти голос полный энергии и силы, который настаивал, чтобы я назвал своё отчество. Довод: велика для меня честь по возрасту, был отвергнут. Шолохов спрашивал отчество неспроста. Спорил же он с Константином Симоновым, называя его «рыцарем с закрытым забралом». Откройся, кто ты есть? Чей сын? Когда отчество я назвал, приветливый голос произнёс: «Ну, вот, мы с тобой Михаил и Михайлович», – и установив связь между нами, продолжил: «Буду в Москве через месяц и увидимся: звони!». Через месяц: «Г-где-жже-ты? Ж-жду!»
Тени незабытых предков
В мире науки
«– На лошадях?
– Да».
После заседаний в Институте мировой литературы отправлялся я на конюшню автобусом № 6, от двери до двери, будто ведут тебя за руку по дороге предуказаной.
«Началось ба’гокко еще с Копе’гника», – накануне очередного заседания, аристократически грассируя, предупредил меня доктор наук Воронцов-Дашков и вручил свою рукопись «Барокко и Ренессанс. Насущные проблемы изучения». Мы составляли группу Возрождения. В нее, кроме Воронцова, входили профессор Скобелев и академик Тацит. Это были киты, на авторитете которых держался Институт. О наших авторитетах, видя скопление старинных фамилий, даже спрашивали: «Там у вас, со Скобелевым и Воронцовым-Дашковым, идет возрождение чего?» Напрасно в нас подозревали чуть ли не заговорщиков. Единодушия между китами как раз и не было. Изучали они времена отдаленные, а ярость споров между ними была такова, будто обсуждается текущая политика.
Тацит утверждал, что истоки Ренессанса надо искать в Гималаях. Воронцов-Дашков настаивал: «Все началось с Копе’гника». А Скобелев рубил: «Буржуазность!» Обессиленные борьбой друг с другом универсальные знатоки обращались к нам: «А вы, молодой человек, что на этот счет думаете?» Что я мог думать, если душой находился на конюшне?
9
То есть «фикции» (fiction), как называли и называют художественную литературу: «Над вымыслом слезами обольюсь» (Пушкин), «забылся увлеченный волшебным вымыслом» (Лермонтов), речь идёт о романах.