Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 13 из 16



ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ

«Что это за знак?» – поинтересовался американец. А я и перевел, как на полотнище обозначено, без эмоций – без восклицательного знака и без точки. Деловым тоном довел до сведения моего спутника, куда все дороги ведут. Тут Джо и посмотрел на меня тем взглядом, что я поймал на себе, сообщая ему, что наш соотечественник у его соотечественника добивается, что есть истина. Фрост, слушая Кашкина, глядел в пол, словно сомневаясь, следует ли такими вопросами задаваться? Мудрил, думая, как мудренее об истине выразиться, и дождался: мудрёность оказалась принята за признак мудрости. На другое утро мы опять оказались рядом – у входа в гостиницу. Посланник доброй воли летел в Крым повидаться с Хрущевым, а мы – в Краснодар, до «Восхода».

Мировая литература в Управлении коннозаводства

«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —

объединение Тео и Гукона».

В Институт мировой литературы попал я после Университета, переместившись по соседству с Моховой на Воровского. «Была Поварская, стала Воровская!» – говорили таксисты. Что-то теперь говорят, когда вернулась Поварская? Для меня перемещение явилось ещё одним фатальным совпадением: в том же здании некогда находилось Государственное Управление коннозаводства, ГУКОН, известный за пределами конного мира по строкам из «Прозаседавшихся», стихотворения Маяковского, заслужившего ленинское одобрение. В ИМЛИ заседания, конференции, учёные советы и гражданские панихиды проходили в зале, где восемьдесят лет тому назад хоронили покончившего собой пушкинского зятя, управляющего Коннозаводством генерала Гартунга. Привлеченный к суду за растрату и уверенный в своей невиновности Гартунг после обвинительного приговора не стал дожидаться пересмотра – застрелился. О приговоре, который был пересмотрен, Достоевский писал как либеральном легкомыслии, что обвинять, что защищать Гартунга, который и сам поторопился. Его вдова, Мария Александровна, урожденная Пушкина, подсказавшая Толстому «породистой» внешностью облик Анны Карениной, занимала квартиру в ИМЛИ, где поместили Архив.

Мои сослуживцы шутили: если совершится Реставрация и в Гагаринский особняк, занимаемый ИМЛИ, вернется ГУКОН, всех ученых литераторов выгонят, а меня оставят на какой-нибудь мелкой должности. Реставрация совершилась, но Институт остался, а меня в тех стенах давно нет.

«Роман “Тихий Дон” в совершенстве сочетает классический русский и социалистический реализм. Создан роман коммунистом, который во имя творческой цельности, ничем не пожертвовал. Следуя логике замысла, не нарушил, в толстовском смысле, всей правды».



Директором, когда меня взяли в Институт Мировой литературы, был Иван Иванович Анисимов, ветеран литературно-политических побоищ, начиная с дискуссий в Комакадемии, где он смел возражать Луначарскому, и кончая схватками лингвистов, когда правых и виноватых в языкознании устанавливал Сталин. Согласно росту и общественному весу Анисимова с довоенной поры прозвали «Большим Иваном» (из детской сказки). При Большом Иване Институт посетил английский писатель и государственный деятель Чарльз Сноу, вошедший в современный словарь выражением коридоры власти. Мне выпало быть посредником в беседах влиятельного англичанина с нашим директором, который читал, но не говорил по-английски. Анисимов и Сноу, каждый со своей стороны пользовались поддержкой высших кругов. Взаимопонимание между двумя столпами конфликтующих идеологий укрепилось настолько, что Сноу попросил разрешения называть Ивана Ивановича – Ваней. Анисимов был согласен при условии, что он будет называть британского партнера – Чарли. Лорд вспыхнул: «Меня нельзя называть Чарли!» Директор насторожился: «Это почему же?» Сноу объяснил: «У нас так называют либо маленьких собачек, либо писатели, из молодых, перепьют и начинают меня Чарли называть». Взаимопонимание восстановилось и благодаря совместным усилиям двух влиятельных друзей состоялось присуждение Нобелевской премии Михаилу Шолохову.

Разве присуждают не за то, что пользуется успехом у читателей? Во времена, когда Нобелевский приз едва появился, обычно читали, подчас долго, даже слишком долго читали, и наконец решали присуждать или не присуждать. Так и не получил премии Грэм Грин, вроде бы кандидат бесспорный. Хемингуэй и Стейнбек удостоились «Нобеля» уже на вершине славы. А ныне об очередных лауреатах читатели, недоумевая, нередко спрашивают, кто это такой. Чем ближе к нашим временам, тем чаще присуждение премий стало подтверждать идею профессора Ливиса о заведомой организации мнений: сначала присуждают и заставляют читать даже неудобочитаемое.

Сноу написал Анисимову: «Высылайте требуемые для выдвижения на премию документы, а я подам независимый голос с Запада». Времени в обрез, Большой Иван приказывает, чтобы к завтраму представление к премии было готово. Изготовил я бумаги и отправил, а пакет вернулся обратно. Все побледнели, Иван почернел. В чём дело? Нет Нобелевского комитета, куда послал пакет. «Копенганен!» – в тот день у меня в голове был Копенгаген. После стажировки оттуда вернулась Эля, моя соученица в МГУ, и я спешил на встречу нашей университетской группы. Отправляю пакет, а предвкушаю: Копенгаген! И вернулся пакет… из Дании. Даю телеграмму в Стокгольм, секретарю Комитета Остерлингу: «Бумаги к представлению давно отправлены». Там бумаги приняли и премию дали, как было предложено: «За бескомпромиссную правдивость», о чем мы сообщили Шолохову, пояснив: премию дают за формулировку. Нобелевский Комитет передал бескомпромиссность словом integrity – у нас такого слова нет, как нет у англичан слова Истина в отличие от Правды. «Интегрити» по смыслу – честность и целостность.

Оказавшись в Стокгольме с лекциями по линии Общества «Знание», я первым делом попросил свидания с Остерлингом. Шведы насторожились: «Это вы хотите с ним о Солженицыне говорить?». Остерлинг, состоявший в переписке с Иваном Шмелевым как возможным кандидатом на премию, жавший руки лауреатам Бунину, Голсуорси, Элиоту, Фолкнеру и Шолохову, недавно пожал руку Солженицыну. «При чем тут Солженицын? – говорю. – Доктор меня выручил!». И пожал я руку, вручавшую премии, а меня спасшую от гражданской гибели. В шведской прессе появилось интервью со мной под заголовком «Солженицын – писатель не великий». Мнение мое было искренним. Не в силах я был понять, как в наших условиях, где за слова полагалось отвечать головой, требовательные критики, уровня Михаила Лифшица, могли считать Солженицына «большим художником» и говорить «писатель такого таланта, как Солженицын»? Это же без языка, без вдохновенья! Как могли всезнающие люди, подобные профессору Самарину, самообольщаться насчет солженицынского патриотизма? Психо-патологическая загадка. Пожалуй, я думаю, с мыслительно-творческой голодухи чего не померещится! В будущем литературные величины выровняются, Солженицын останется в примечаниях к Дмитрию Быстролетову, Юлию Марголину и Варламу Шаламову. Но пока, проскочив в первооткрыватели, он надолго своей прославленной на весь мир бесталанностью загубил злободневную и богатую содержанием тематику.

«Ты себе представить не можешь, в какую же ярость приходит Александр Исаевич, стоит тебя упомянуть», – уверили меня имевшие доступ к Солженицыну. Уж не знаю, интервью ли до него дошло или статья, где он был назван третьестепенной фигурой[8]. Несомненно, одной из причин неприязни была публикация в журнале «Вопросы литературы» при моем редакторстве воспоминаний внучки Леонида Андреева Ольги Вадимовны Андреевой-Карляйль. В этом я могу быть уверен: получил гневное письмо от верного оруженосца Солженицына Никиты Струве. Ольга Вадимовна в мемуарах рассказала, как они с мужем переправили за рубеж «Архипелаг ГУЛАГ» и затем оказались жертвами потребительского отношения Солженицына к людям: рискуя, помогали ему, потом ему же стали не нужны. Вот это Солженицына и возмутило. Пока шла журнальная публикация, Ольга Вадимовна исправно со мной переписывалась, тем более, что её дед, мечтавший стать летчиком, дружил с моим дедом-воздухоплавателем. Наша переписка прекратилась с окончанием печатания мемуаров О. В. При встрече она меня не замечает. Что же касается прагматизма (потребительства) в отношении самого Солженицына к людям, в том же духе о нем высказывалась Гучкова-Трейл. Слышал я и от его американского биографа, как он с ним намучился, добиваясь от него ответов об аресте и лагере, а Солженицын от вопросов увертывался, стараясь остаться в пределах мифа о себе им же и созданном.

8

«Будем говорить прямо» – «Литературная учеба», 1982, № 5, С. 142–147/