Крест бессмертных

Половец запрокинул голову и захохотал. Словно собака забрехала.

Старик молчал. Только ещё больше сгорбился и ниже опустил голову.

– Где наша дань, старик? – спросил половец уже совсем другим тоном. Жёстким, угрожающим.

– Всё здесь, Тугарин, без обмана, – хрипло прокашлял старик и качнул клюкой в сторону короба, который стоял от него шагах в четырёх. – Проверь.

Половец окинул старика долгим подозрительным взглядом, затем всё-таки шагнул к коробу, наклонился и открыл крышку.

Из короба с пронзительным карканьем вылетела ворона.

Половец отшатнулся.

Правая рука метнулась к сабле.

Но старик уже отбросил куколь и распрямился. В его руках откуда ни возьмись оказался лук с уже наложенной на тетиву стрелой.

Миг, – и пропела, одним рывком натянутая к уху, тетива.

Боевая стрела с гранёным калёным наконечником, легко пробивающим кольчугу на семидесяти шагах, мелькнула и вонзилась гиганту-половцу точно промеж глаз.

Последнее, что тот увидел – юное, почти мальчишеское лицо «старика», его белые зубы, обнажённые в яростном и довольном оскале, посветлевшие от удалого бешенства серые глаза.

– Бей! – долетел до стремительно уходящего слуха крик русского стрелка, и следом пришла тьма.

На крыше ближайшего овина выросли три фигуры.

Три стрелы, коротко прочертив три смертельные черты, нашли цели, и три всадника повалились с лошадей.

Алёша – а это был он – одним движением плеч сбросил епанчу.

Рывок к уху, вторая стрела ушла куда надо, и четвёртый всадник, успевший достать из саадака лук, выпустил его и ухватился за горло, пытаясь остановить хлещущую во все стороны кровь.

Оставшиеся двое, оголив сабли, подняли лошадей на дыбы.

Первый бросил лошадь на Алёшу, замахиваясь для удара.

Милован выстрелил в него и не попал, – стрела просвистела в вершке от головы.

Второй не успел ничего, – две стрелы – Акимкина и Ждана – вонзились в брюхо его лошади. Та закричала от боли, упала на бок.

Всадник попытался соскочить, не успел, лошадиный бок придавил его к земле.

Алёша отпрыгнул вправо, ловко перекатился через плечо и вновь оказался на ногах, натягивая лук.

Половец, будучи правшой, не сумел достать его саблей, что-то крикнул зло, развернул лошадь, перебросил саблю в левую руку.

– Живым брать! – крикнул Алёша и выстрелил в лошадь.

Ждан, Милован и Акимка тоже не промахнулись.

Лошадь жалобно заржала, упала на колени.

Половец соскочил с седла, оскалился, снова перебросил саблю в правую.

– Не подходи! – крикнул по-русски.

– Ты совсем дурак? – спросил Алёша, доставая из тула на боку новую стрелу и накладывая её на тетиву. – Бросай саблю, а то убьём.

– Убивай! – крикнул половец. – Ты Тугарина Змея, брата моего, обманом убил, я тебя резать буду!

– Что-то одно, – сказал Алёша. – Или убивай, или резать. Мне больше нравится первое. Хотя я снова предлагаю бросить оружие. Тогда ещё поживёшь. Какое-то время.

Половец оскалился ещё сильнее, обнажив кривые жёлтые зубы (двух передних верхних с правой стороны не хватало), и прыгнул вперёд.

От него до Алёши было шагов восемь – хватит времени для хорошего стрелка, чтобы успеть натянуть и спустить тетиву.

Алёша был хорошим стрелком, и в следующее мгновение стрела пробила врагу сердце.

Половец остановился, выронил оружие, удивлённо посмотрел на оперение, торчащее из груди. Его ноги подкосились, на губах выступила кровь.

– Ты… прохрипел он и свалился мешком на землю.

– Я, – сказал Алёша, убирая лук. – Говорил же – сдавайся. Дурак и есть дурак. Ждан, Милован, Акимка! Слезайте с овина и вяжите этого, – он показал на единственного, оставшегося в живых половца, придавленного лошадью. Судя по всему, у того была сломана или вывихнута, нога, потому как он оставил все попытки освободиться и только стонал от боли.

Пир для юных избавителей от половецкой беды устроили во дворе Тихомира – младшего брата Первуши, приютившего всю его семью на время строительства новой избы и восстановления хозяйства.

Места хватило всем.

Соседи притащили лавки, столы, брагу и хмельной мёд, хлеб, сыр, масло, копчёную рыбу. Обмазали глиной и запекли в углях четырёх откормленных гусей. Женщины споро накрыли на стол, подождали, пока рассядутся мужчины, сели по другую сторону со старшими детьми.

Солнце уже закатилось за горизонт, но, как и всегда в начале лета на Руси, западная сторона неба продолжала гореть закатным огнём, давая достаточно света, чтобы разглядеть миску, ложку и лица соседей.

– Много не пейте, – шепнул Алёша товарищам. – Молоды мы ещё брагу наравне с мужиками хлестать. Окосеем – стыда потом не оберёшься.

– Ну, по глоточку-то можно, – сказал Милован.

– По глоточку – да.

– А по два? – хитро прищурился Акимка.

Алёша незаметно показал ему кулак. Акимка хихикнул.

Во главе стола поднялся Первуша Жердь.

– Помолимся, – сказал.

Все встали, склонили головы.

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения, – Первуша перекрестился и взял кружку с мёдом.

Он и мужчины с кружками в руках остались стоять. Женщины и дети, перекрестившись, сели.

– Ну что, родня, – сказал Первуша прочувственным голосом. – Сегодня был хороший день. И всё благодаря нашим защитникам – Алёше Поповичу и его товарищам: Ждану, Миловану и Акиму, – Первуша повернулся в сторону гостей, поклонился.

Ребята поклонились в ответ.

– Они не проехали мимо нашей беды, – продолжил Первуша, – Хотя и могли. Но – нет. Вмешались и одержали победу. Четверо, можно сказать, мальчишек против семерых взрослых матерых врагов. Четверо русичей против семерых поганых половцев, которые пришли нас грабить и убивать. И вот теперь шестеро из них сами лежат в земле, а один сидит в порубе связанный и ждёт своей незавидной участи. Наши же защитники милостью божьей и своим не по годам воинским умением и храбростью – живы и здоровы. Так выпьем же за то, чтобы они и дальше были живы и здоровы, всегда побеждали врагов, были милосердны и справедливы к слабым и беззащитным.

Первуша поднёс кружку к губам, отпил из неё несколько глотков, поставил на стол, сел и потянулся за едой.

Остальные последовали его примеру.

– Всегда удивлялся, в кого ты таким краснобаем уродился, Первуша, – произнёс Тихомир, отрезая себе кусок запечённого гуся. – Мне хоть нож к горлу приставь, а я так не скажу. А ведь родные братья вроде.

– Дык, я же староста, ухмыльнулся Первуша. – Староста должен уметь говорить. Без этого – никак.

– Так ты староста, потому что баешь красно или красно баешь, потому как староста? – осведомился Алёша и незаметно подмигнул красивой молодке, сидящей напротив.

Вокруг засмеялись, улыбнулась и молодка, блеснув в сумерках белыми зубами.

Была она лет на шесть-семь его старше – стройная шея, высокая грудь, полные улыбчивые губы. На щеках – ямочки, от вида которых сладко замирало сердце.

Алёша обратил на неё внимание ещё когда собирали на стол и запекали гусей. Поймал на себе быстрый взгляд, потом ещё раз, потом сам искал и всякий раз находил эти огневые густо-карие глаза.

Звали молодку Надёжа.

В какой-то момент, когда все готовились усесться за столы (мужчины по одну сторону, женщины и дети по другую), она, проходя мимо, как бы невзначай задела его крутым бедром. Да так, что кровь бросилась Алёше в лицо.

Хорошо, солнце уже село, и никто не заметил, как зарделся, словно красна девица, победитель страшного Тугарина Змея. То есть Алёша очень сильно на это надеялся. Потом кто-то из женщин, хлопотавших у стола, позвал её по имени:

– Надёжа!

«Надёжа, – повторил про себя Алёша. – Вот, значит, как её зовут. Красивое имя».

Первуша рассмеялся вместе со всеми.

– Да ты, хлопец, и сам, гляжу, не только с луком управляться горазд, за словом в карман не полезешь.

– Гляди, сын, – прошамкал дед Иван, отец Первуши, в чью старую епанчу облачился Алёша и которым он и прикинулся, когда встречал Тугарина Змея с подельниками. – Как бы новый староста у нас в деревне не появился тебе на смену. – У него не только глаз меткий, рука верная и язык бойкий. Голова тоже на месте.