Год сорок шестой

— Да, Лаврентий Кузьмич! Да до каких же пор?! Или всю жизнь я буду ответчицей за него? Или живьем нам всем в могилу ложиться от жизни такой? Да что же я! — И затряслась вся, руками вцепилась в тряпье на груди, к которое была одета, и, заголосив уже непонятное совсем, рухнула на колени перед председательским столом Дарья Климцова. Сорока трех лет от роду. Мать пятерых детей.

Тихо стало к конторе. Слышно было только, как потрескивал горевший в лампе фитиль. Дверь в холодную открыта, и бабы, боясь зайти, смотрели, не шевелясь, то на Кобзева, то на Дарью. Рассыльная стояла с раскрытым ртом. Смотрела. И Кобзев смотрел на Дарью.

Ничего не изменилось в нем, все так же были полузакрыты глаза, и смуглое, крапленое оспой лицо неподвижно, только ладони он поднял со стола и сцепил пальцы кисть в кисть. Перед ним — Климцова, он — за столом, сзади Дарьи — бабы...

...Осенью сорок второго Дарьин муж, Петр Климцов, которого но болезни не призвали на фронт, украл с тока рожь. Кладовщик дед Яшкин, сторож на два тока, добровольно ходил сторожить, чтобы в карманах зерна принести, под утро возвращаясь от дальнего тока, услыхал, будто за кустами заскрипела, удаляясь, телега. Он за ней, догнал и шел в темноте поодаль, почти до самой деревни. Тот, на телеге, не доезжая до дворов, сгрузил в кустах мешки и поехал порожняком. Дед Яшкин другим путем вернулся в деревню к председателю.

— Скажи Глухову, — коротко посоветовал Кобзев, не вставая.

Глухов взял ружье, дошел до указанных кустов и залег. Две ночи караулил, поймал. Связал Климцова и привез на телеге в контору вместе с тремя мешками ржи. Климцова судили, дали десять лет и увезли. Климцова увезли, а вся беда свалилась на Дарью. Заклевали бабу, будто она крала. Вот, говорят, жена за мужа не ответчица. Ответчица, видно. Твой муж воровал? Воровал. Вместе договаривались! Вот и весь сказ. Слушай, Дарья Петровна. Ох и хлебанула она! Двое ребятишек меньших — а всего пятеро у нее было — раз за разом померли от голода, и третий уже не подымался. И за быком тем же — дров привезти — приходила она в контору бессчетно раз. И все на Глухова нападала. А он ничего, будто так и надо. Муж вор — о чем и разговаривать? Работать надо — не красть.

— О-ох, Дуня, — жаловалась она Евдокии — соседками были они, — да разве ж так можно жить на белом свете? Давно б руки на себя наложила, ребятишек жалко. Вот уж умрут все, тогда. — И плакать. Евдокия помогала ей. И с дровами несколько раз...

Сегодня Дарье повезло: попала к Кобзеву. А Кобзев знал, как она живет. Он обо всех знал в деревне, кто как живет. И что к Глухову за быком приходила. Но на Климцова и он был зол. Зачем красть? Бабы без мужиков живут-тянут, а ты на фронт не попал. Не можешь работой прокормить семью? И поделом. Мало дали... Знал он также, что человек в силах терпеть до определенного момента, а что потом может произойти, трудно предугадать. И сейчас, глядя на упавшую перед ним на колени Климцову, он понял: это конец. Предел терпению бабы.

— Возьмешь быка, Климцова, — сказал Кобзев. И добавил: — На целый день возьмешь. — Когда Кобзев давал быка сам, то разъяснял: — Только до обеда. — Или: — После обеда бык освободится, возьмешь. — Или: — Ты в прошлый раз брала. Чего явилась? Погоди.

Дарья встала, с опущенной головой, мимо расступившихся баб быстро вышла из конторы. Как слепая. Бабы толковали тихонько в углу, радовались за нее.

«Ну, захлестнется теперь в лесу сама и быка захлестнет», подумала Евдокия, провожая Дарью взглядом. И сказала товаркам своим — Шуре Харламовой да Татьяне Самариной:

— Идемте, бабы, запрягать. Стоять тут нечего, не подадут. Выходи. — И они сразу вышли. В конторе осталось несколько человек, кто надеялся еще.

Двух оставшихся быков Кобзев отдал на четыре двора, на два двора быка, чтобы привезти по возу в каждый двор. Остальным пообещал в следующий раз.

— Собери мужиков, — сказал он рассыльной, когда бабы вышли. И подал список.

Остался один.

Долго стоял он возле мерзлого окна, прикрыв глаза ладонью. Походил от стены к стене, сел, открыл ящик стола. Достал лист бумаги, карандаш и снова составил список из тех же фамилий, что на листке у рассыльной. Это был список мужиков, которых надумал он послать с обозом в город. Во вторник. До отъезда оставалось два дня. За это время многое намечал сделать Кобзев. Заново составил список, перечел, отодвинул на край столешницы. И задумался.

Тихон Сорвин, Проня Милованов, Тимофей Харламов, Павел Лазарев, Данила Васюков. Эти пятеро намечены с обозом в город. Шестым шел Глухов. В списке его не было. Кобзев взял карандаш, подчеркнул столбец с фамилиями и внизу добавил: старшим обоза — Глухов. Откинулся к стене. И сидел ждал мужиков. Рассвело...

...А бабы, как вышли из конторы, так гуртом прямо к скотному двору, где стояли быки. Старик, что ухаживал за быками, еще в темь сгонял их к проруби, дал соломы и ушел. Двор холодный, стены только рублены, потолок — жерди соломой накрыты, пола нет. Навоз бычий смерзся, так на этих шишках и стояли по ночам быки, и ложились на них. Старик двора не чистил, не под силу было ему. Стар, ослабел.

Быстро разобрали каждый своего. Кобзев, выдавая быка, кличку называл, чтобы крику при разборе не было. Стали запрягать.

Евдокия с подругами — Татьяной и Шурой — запрягали в стороне, переговаривались, не отвлекаясь от дела. Спешили.

— Лопату, бабы, лопату не забыть, без лопаты что и делать?

— Поедем мимо, я забегу.

— И топор, топор захвати.

— На кой черт?

— Поперечины рубить. Воза как раскладывать станешь?

— А Дарья... вот обрадовалась.

— Ну как же? Ей быка сколь разов не давали. Все кусты вокруг огорода свела.

— Кто передом?

— Да хоть ты, Шура.

— Завозжать тогда надо.

— Поехали, бабы, время, вон уже. Пока проканителишься. А за дровами когда? Давай!

Поехали. Шура Харламова первой, у нее бык посильнее, за ней Татьяна, села сразу на головашки саней, спиной к ветру, и последней — Евдокия, в длиннонопом зипуне своем, как в шинели, стояла стоймя в санях, упершись в головашки вилами.

«Горелый табор», куда их послали, верстах в трех от деревни, солому оттуда только начали возить, дорога не устоялась, и ночью сегодняшней замело ее сплошь — чуть след заметен. Полоса, где кучи соломы — рожь здесь была посеяна, — небольшая и в затишье вроде — кусты кругом, а кучки чуть белыми холмиками подымаются, занесло. Начать решили с дальнего конца полосы, чтобы на выезд под бастриг наложить, на три воза много нужно кучек. Свернули с дороги — и в конец.

Подъехали к дальним, спрыгнули с саней, а снег выше колен. Но за голяшки пимов не засыпался, бабы, зная об этом, еще когда быков запрягали, сено жгутами накрутили да вокруг ног в пимы. Все трое в стеганых штанах, только у Евдокии штаны фабричной еще работы, а у Татьяны с Шурой самодельные.

В первую военную зиму додумались бабы сами стеганки делать. Материал — холст домотканый, подсиненный, промеж стежков вместо ваты тряпье мелкоизорванное. Одежину какую-нибудь, которую уже и латать невозможно, порвут — и на штаны. А уж если тряпья нет, осоку сухую можно, но она долго не держится, в труху перетирается. Так вот каждую зиму: понизу стеганки, а на грудь, плечи — что придется. Хорошо, у кого шуба еще довоенная сохранилась, тулуп овчинный. Те — в тепле.

— Вот что, бабы, — распорядилась Евдокия. Она всегда распоряжалась, когда выходило вместе работать. Да хоть и не вместе. — Я пойду поперечины рубить, а вы откапывать начинайте. Вот этот ряд начинайте, семь кучек где. На воз один.

Взяла топор и пошла к ближним кустам рубить осинки. Солома мелкая, поперечин всего пятнадцать надо, по пяти штук на каждые сани. Шура стала откапывать кучки, а Татьяне вроде бы и делать нечего, лопата одна у них. Стоит смотрит.

— Тань, ты зажги солому, руки погрей, — предложила Шура. — Спички у меня есть.

— Не загорится она — мерзлая, дождями ее с осени пролило. Да и не озябла. Пойду Евдокии пособлю. Евдокия! — закричала она. — Оставь мне половину. Сейчас я.