Невенчанная губерния

Немного позже, когда томительная неизвестность стала уже невмоготу, последовал ещё один удар: в посёлок, сопровождаемая облаком серой пыли, вошла казачья сотня. Конникам трудно было бы развернуться на шахтном дворе с его рельсовыми путями, кочегаркой, утонувшей меж кучами золы, высокой эстакадой, — потому сотня осталась стоять на дороге, в виду Конторской пустоши. Есаул Чернецов подъехал к конторе, привязал коня к перилам крыльца и, звеня шпорами, вошёл в помещение.

— Пора, — сказал Четверуня мастеровым, что собирались в кузне. — Надо обеспечить порядок. А то найдётся провокатор, швырнёт каменюку на крылечко, а казаки рады стараться…

Когда мастеровщина двинулась к конторе, во всех углах шахтного двора зашевелились, начали стягиваться к крыльцу. И действительно, вскоре на нём появился управляющий Клупа и приехавшие с ним. Правда, не все…

— Шахтёры! — срывая голос, крикнул Клупа. — Сначала послушайте господина пристава.

Толпа ещё плотнее придвинулась к крыльцу, пытаясь рассмотреть самого пристава. Но он оказался небольшого росточка, правда — грудь колесом, все шнуры и нашивки горят на солнце. Кроме того, полицейский пристав обладал густым командирским баском и модулировал им, прислушиваясь к самому себе.

— Огорчили вы меня, братцы! — крикнул он в толпу и, потрясая в воздухе листками бумаги, продолжил: — Какая-то сволочь уговорила вас записать сюда восьмичасовой рабочий день. Это же политическое требование! Как вы посмели в военное время! И вообще — из этих требований детям похлёбку не сваришь. Из этих требований пули и порох не сделаешь… Сейчас перед вами выступит окружной инженер. Слушайте его внимательно и не огорчайте меня. Я не угрожаю, я предупреждаю, потому что от всего сердца хочу вам и вашим детям добра. Положение вы сами создали такое, что всё может очень плохо закончиться…

Окружной инженер производил странное впечатление. Из-под козырька фуражки с молоточками опускался длинный хрящеватый нос, который едва не доставал козлиной бороды. Эта прямая линия пересекалась остроконечными, вразлёт, усами, образуя вместо лица крест. Когда он открывал рот, этот крест между чёрным воротником мундира и фуражкой вроде бы подламывался у основания.

Он сухо шевелил губами, люди напрягались, прислушивались, переспрашивали друг у друга. В общем удалось понять, что администрацией принимаются второстепенные пункты, вроде «ремонт сосков в бане», «отапливаемое помещение для просушки шахтёрок», сверхурочные работы «не более трёх часов после смены»… Главное же, прибавка к зарплате — десять копеек на рубль сдельщикам и пять — подёнщикам.

По толпе сначала пополз шёпот, возгласы — не ослышались ли? И вдруг — рёв возмущения. Сухопарый окружной инженер отшатнулся как от порыва ветра, призывно воздел руки горе. У крыльца приумолкли. И тогда он, предельно напрягаясь, сказал чуть громче:

— Остальное… скажет вам господин Клупа.

Тот никак не стал обращаться к толпе. Заорал на весь двор, бросая по два-три слова, а в паузах между ними набирая воздух в лёгкие.

— Среди ваших требований…есть такие… Чтобы никого не наказывать… за эту забастовку. Но вы забыли, что приравнены к солдатам. Администрация даёт броню от призыва тем… кто нужен тут. Было бы преступлением… не отправить на фронт тех… кто бесполезен тут.

Замерла толпа и молча стала отступать от конторского крыльца. Члены стачечного комитета, активисты передавали друг другу: «Говорить не о чем. Расходимся по домам». Хлынули с эстакады подростки. «Бастуем дальше! Все по домам!»

Сергей протолкался к брату и передал, что ему лучше идти в казарму рязанской артели, а не домой… Постепенно опустел шахтный двор. Разъехалось из конторы начальство, есаул увёл свою сотню. Непонятная тишина воцарилась в Назаровке, люди чувствовали: не к добру она. Каждый понимал, что может оказаться в списках «разбронированных». Смущало и спокойствие администрации — неужели у Клупы ещё какой-то ход в запасе? Активисты терзались сомнениями, не следовало ли снять с работы кочегаров и камеронщиков? Труднее других приходилось семейным.

Назаровские эсдеки связались с макеевским и юзовским комитетами РСДРП, которые тогда были меньшевистскими. Отбросив партийные дрязги, они развернули активную кампанию по сбору средств в помощь бастующим.

В посёлке об этой активности соседей пока что не знали, тут пытались разгадать очередной ход администрации и томились неизвестностью. В два часа дня, когда после обеденного перерыва открылась лавка потребительского общества, с быстротой молнии разнёсся слух: бабы собираются громить потребиловку!

Весь актив и члены стачкома, которые оставались в посёлке, пересиживали время в артельных казармах, проводя там соответствующую работу. Услыхав, что назревает бабий бунт, они собрали с полсотни артельных и кинулись на площадь, чтобы помешать этому. А там — крики, проклятия. От самых дверей потребиловки и до полков базарчика топталась, голосила, напирала толпа женщин, к ним присоединились и некоторые мужики. В дверях лавки, еле сдерживая их, отбивались несколько членов правления. Шурка узнал среди них Штрахова, своего мастера Брюханца, двух проходчиков из ремонтной бригады.

Раздумывать было некогда. Подоспевшие активисты клином врезались вдоль стены дома, оттесняя толпу, пробиваясь к дверям. Окна лавки были уже выбиты, только металлические решётки не позволяли осаждавшим проникнуть вовнутрь.

Приблизились к двери, оттеснили толпу, стали кричать, что сейчас, мол, разберёмся. И разобрались… Оказывается, председатель кооператива инженер Кушнерук отдал распоряжение: по заборным книжкам продукты не отпускать — только за наличные деньги. А у кого из шахтёров, особенно семейных, они есть, эти наличные деньги? Продукты в лавке брались «по записи», а в получку бухгалтерия снимала эту запись с заработка. Остаток выдавался наличными, которые тратились в первые же дни после получки.

— Деревяшкин! — скомандовал Четверуня. — Держи продавцов, чтобы не сбежали… Братцы, родные, надо баб успокоить. Вон стражники смотрят — только и ждут беспорядков, только и ждут, когда мужики вмешаются, чтобы вызвать казаков. Тут если дорвутся до склада — друг друга потопчут… Айда митинговать!

А толпа прибывала, заполняя базарную площадь. Лавку заперли, оставили возле неё десяток надёжных людей. Остальные во главе с Прохором переместились к базарным полкам. Взобравшись на такой полок, Четверуня надрывался, размахивал руками, вызывая на себя внимание толпы. Он просил людей успокоиться, кричал, что только дисциплиной можно выиграть стачку. А члены правления потребиловки, мол, сейчас тут прилюдно проголосуют и примут нужное решение… Он говорил бы ещё, пытаясь перекричать и утихомирить не на шутку разъярённых женщин, но на полок, задрав подол выше коленок, стала взбираться Акуля Сыромятникова. Платок у неё сбился на сторону, волосы липли к потному, разгорячённому лицу. Наступая на Прохора, тесня его своими грудями, что раскачивались под линялой ситцевой кофтой, Акуля надрывно кричала:

— Порядок тебе нужен? Порядочный нашёлся! Клупа тоже порядку требует. А если завтра моего заберут в окопы, куда я четверых дену — к тебе принесу? Нет, люди добрые, нельзя нас держать за руки. Мы сейчас эту грабиловку разломаем, потом контору разнесём в пух и прах, чтобы знали в другой раз: нас не замай!

Она впадала в истерику, распаляя себя всё больше. Её возбуждённость передавалась толпе. Затрещал подгнивший полок под нею и Четверуней, и Прохор едва успел спрыгнуть чуть ли не на головы стоявших вокруг. Напирающая толпа немного отпрянула, раздались смешки. Шурка понял, что ещё немного — и Акулина сдвинет их всех, потащит за собой.

Взбираясь на соседний полок он стал призывно кричать:

— Акуля! Слышь, Аку-уля!

Внимание людей переключилось, а когда увидали поднявшегося Шурку, одобрительно загудели. В эти дни он стал любимцем, общей гордостью, ему приписывали все добродетели, искренне веря в собственные выдумки.

— Едрит твою кочерыжку, Акуля! Тебе ли бояться, что без мужика останешься? Вона Прохор только глянул на твои титьки — с полка свалился!