Групповые люди

— Читал я одну из книг Виктора Гюго. Там сказано, что в шестнадцатом веке на Британских островах привлекали к ответственности одиннадцать человек за связь с дьяволом. Десять в этой связи сознались — правда, после пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков приказал этого одиннадцатого сварить живьем в котле, чтобы по навару доказать, что и он, бедняга, имел связь с дьяволом. По-видимому, те десять, которые сознались и показали на меня, испытали то же, что испытали те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому.

Судьи, усмехнувшись, переглянулись между собой, а председатель, кажется Никитченко по фамилии, спросил сидящих рядом:

— Как, все ясно?

Те кивнули головой. Меня вывели в коридор. Прошло минуты две. Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах.

Это было столь неожиданно, что я где стоял, так и опустился на пол".

— Прочитали? Ну так что? Для чего вам понадобилось в наших специфических условиях ворошить прошлое?

— Вся страна ворошит.

— Вы отвечайте на конкретный вопрос. Молчите. А я вам скажу. Вы занимаетесь чистым подстрекательством. Мы вам поверили, полагая, что вы будете работать на родной коллектив, а вы оплевали наше доверие. Вы подумайте только, до чего вы дошли. Вы занялись не только клеветой, вы вышли на прямой путь антисоветчины и, думаю, за это поплатитесь. Я еще не все факты проверил. Но многие из них, полагаю, взяты из чуждых нам источников. Откуда вам известно, что над Вавиловым было произведено четыреста пыток средствами "конвейера"? Откуда вам известно, что шестнадцатилетнюю дочь Косиора изнасиловали на глазах отца и что эта же дочь покончила с собой, бросившись под поезд? Откуда вам известно, что на Семнадцатом съезде партии за Сталина было подано около трехсот голосов, а против Кирова всего три голоса? Откуда вам известно, что Сталин потребовал, чтобы и против него было всего три голоса?

— Но это же общеизвестный факт, — растерянно ответил Лапшин. — Об этом сообщалось в нашей печати. Об этом рассказывал Микоян, который лично знал председателя счетной комиссии Затонского. Он-то через Кагановича и получил директиву от Сталина подтасовать голоса. Один из членов счетной комиссии, Верховых, после восемнадцатилетнего заключения уцелел и рассказал о том, как все это делалось…

— Я бы вам не советовал, осужденный Лапшин, пользоваться сложившейся критической ситуацией в стране и подрывать основы нашего государства…

— Этот подрыв называется гласностью и демократией.

— Демократия скоро свернется, осужденный Лапшин. И вы это испытаете на своей шкуре, — зло проговорил Орехов — Ваша малина уже кончилась, запомните это.

Мы знали, что имел в виду Орехов. Приехал новый заместитель начальника колонии, некто Сидорчук. Раньше был начальником отряда на "строговой", а теперь его повысили. Заруба уехал на учебу, и Сидорчук исполнял обязанности начальника колонии. Он объявил заключенным:

— Кончилась ваша малина. Колония не будет отныне блатной. Я добьюсь порядка и дисциплины. Запомните: если сейчас пачка чая в колонии стоит рубль, то через месяц она будет стоить пять рублей. Я перекрою все каналы и артерии…

И Сидорчук стал осуществлять свой план наведения порядка. Наступление он повел по двум направлениям. Первое: он фактически придавил органы самоуправления заключенных, чему воспротивились Багамюк, Серов и другие. Багамюк попал в карцер. Из своей неволи, однако, он успешно руководил действиями колонии, и производительность труда понизилась до семидесяти процентов. Машины простаивали. Участились аварии и поломки различных механизмов. Было уволено несколько вольнонаемных, проносивших заключенным продукты питания.

Второе: Сидорчук повел яростную атаку на "сволочную антисоветскую интеллигенцию", которая, по его мнению, развелась в колонии и даже имела свои органы печати. Сидорчук первым делом нас поставил на такие работы, после которых уже трудно было заниматься историческими изысканиями. Из библиотеки изъяли все старые журналы, а новые выдавались только по специальному разрешению самого Сидорчука. Эти и другие нарушения привели к конфликтам заключенных с и. о. начальника колонии. Первым пошел на конфликт Лапшин.

Лапшин написал жалобу на имя прокурора области. Он сослался на 25-ю статью Исправительно-трудового кодекса РСФСР, где говорилось о том, что осужденным разрешается приобретать литературу, газеты и журналы, письменные принадлежности без ограничений. Сидорчук грубо нарушил эту статью. Лапшин требовал справедливости. Сидорчук вызвал Лапшина и стал ему угрожать административным надзором в случае освобождения Лапшина. Лапшин возразил:

— У вас нет оснований для административного надзора. Я не особо опасный преступник и не рецидивист…

— А я вам докажу, что вы особо опасный преступник. Вы систематически нарушаете дисциплину, режим…

— У меня не было взысканий и нарушений. Были только поощрения.

— Ваши поощрения липовые. Я и это докажу…

На следующий день Лапшина наказали штрафным изолятором за то, что у него не была заправлена койка. Лапшин написал жалобу, в которой указал, что, уходя на работу, он тщательно заправил койку, а кто-то, должно быть по указанию начальника колонии, постель разбросал, за что ему, Лапшину, несправедливо дали взыскание. В эти же дни у меня, Никольского и Лапшина изъяли дневниковые записи. Снова угрозы и снова наши жалобы:

— Вы не имеете права отнимать наши дневники.

— Это не дневники, — ответил начальник колонии. — Это антисоветчина. Клевета это…

Мы потребовали, чтобы приехал в колонию прокурор области. Лапшину удалось через вольнонаемных дать телеграмму прокурору. Сидорчук вызвал нас и возвратил дневники, сказав при этом:

— Ну что ж, господа Солженицыны, возвращаю вам ваши литературные пасквили. Советую вам их уничтожить. Совет коллектива возмущен вашими письменами. Мы не ручаемся за то, что можно сдержать справедливый гнев коллектива.

В тот же день нам удалось через вольнонаемных переправить в поселок все наши дневниковые записи. А Лапшин получил два новых взыскания и объявил в порядке протеста голодовку. Сидорчук поставил Лапшина на такие работы, где норму выполнить было невозможно, а это значит — новое наказание. А задание Лапшину дали такое: вырыть две ямы глубиной в три метра, два метра в ширину и два в длину. Норма — два кубометра в день. Морозы были до сорока. Земля глубоко промерзла. Землю нужно было прогревать, и Лапшину сказали:

— Бери дрова, опилки, пали костры, прогревай, но только времени тебе на прогрев земли не даем.

— Это незаконно. На прогрев потребуется не менее четырех часов…

— На это мы не пойдем…

— Я прошу дать мне технический наряд. Без технического наряда, подписанного техноруком, норму я выполнять не буду… Технорук отказался дать наряд.

— Рой так, — сказал он. — Можешь считать, что ты у меня получил техническое задание. Даем тебе два дополнительных часа на прогрев земли.

Лапшин не прекращал голодовку. Каждое утро он отправлял новую жалобу прокурору области с просьбой прибыть в колонию.

Мы ничем не могли помочь Лапшину. Мы могли бы ему передать еду, но он голодал и кончать голодовку отказывался, пока не приедет прокурор. Ямы под фундамент он долбил, и было жутко глядеть, как он это делает в сорокаградусный мороз. Однажды я подошел к нему совсем близко. Лапшин поднял голову. Голубые глаза его слезились:

— Это от мороза, старик, — сказал он, пытаясь улыбнуться. Улыбка была жалкой, беспомощной и виноватой.

— Чем бы тебе помочь? — спросил я.

— Мне ничем не поможешь, — улыбнулся Лапшин…

Я знал, мы могли бы его поддержать только одним: мы должны были последовать его примеру. Мы должны были объявить в знак протеста голодовку. Но мы на это не шли, потому что у каждого из нас были свои планы. Я подал документы на УДО. Никольский ждал реабилитации: о ней уже третий раз говорили по зарубежному радио.