Групповые люди

— В моей брошюре подчеркнуто, что античный пролетариат был паразитирующим пролетариатом деклассированных элементов, — возмутился Луначарский. — Это и Степанов, полагаю, может подтвердить.

— Вы говорите об этом, но во вторую очередь. У вас христианство освящено старым пролетариатом, то бишь римским, а марксизм окропляется святой водой поповщины. Ваши аналоги старого, то есть античного, пролетариата с сегодняшним пролетариатом надклассовы, оскорбительны для рабочих. Вы свои сравнения доводите до абсурда и из них делаете мосты в современном рабочем движении. Там, в древности, был золотой век у пролетариата, и тут будет золотой век, там был апокалипсис, и тут грядет погибель. Зачем вам понадобилось крушение мира, зачем понадобились эти апокалипсические интонации? Я не вижу, представьте себе, разницы между вами и ревизионистами Бернштейном или Каутским.

— Что ж, картина здесь, по-моему, ясна, — сказал Сталин. — Мы не можем делать каких бы то ни было уступок идеализму.

— А здесь чистейший идеализм, — не унимался Степанов. — Эта пустозвонная декламация и форменная поповщина выдается за продукты марксистского анализа явлений.

— Недопустимо, — сказал Ворошилов.

— Я полагаю, вы перегибаете, — перебил Ворошилова Каменев. — Перегнул палку и товарищ Степанов. Я согласен с той оценкой деятельности товарища Луначарского, которую дала ему Надежда Константиновна. Анатолий Васильевич в высшей степени ответственно относится к педагогике и делает большую работу по оздоровлению этого участка нашей жизни.

— Товарищи, этот вопрос требует специального обсуждения, — сказал Сталин. — Из нас никто не сомневается в выдающихся способностях Анатолия Васильевича Луначарского. Я еще раз подчеркиваю, этими проблемами мы займемся специально, а сейчас мне бы хотелось вернуться к обсуждаемому вопросу. Сожалею, что проблема оздоровления партийного актива обернулась опять-таки теоретической дискуссией. Я ставлю вопрос прямо. Здоровье наших партийцев с каждым днем ухудшается, и это прямая угроза делу революции. Установлено, что здоровье партийных работников намного хуже здоровья рабочих и крестьян. Я согласен с предложениями товарищей, которые высказались за немедленные меры ио улучшению здоровья партийных кадров, об оказании им как единовременных, так и постоянных пособий, об улучшении их питания, жилищных условий. Я полагаю, что мы поступим правильно, если оформим эти предложения соответствующим решением и дадим на места прямые указания по этому вопросу.

Товарищи, — продолжал Сталин, вытаскивая из папки несколько новых листочков. — Я располагаю точными данными о серьезных заболеваниях наших крупных военачальников, партийных работников, общественных деятелей, ученых и писателей — золотого фонда революции, нашего общества. Мы поступим преступно, если своевременно не бросим все силы, чтобы улучшить их физическое состояние. Мне достоверно известно и то, что многие из названной категории лиц не желают лечиться, а некоторые под предлогом занятости наотрез отказываются от операций, прохождения специальных курсов лечения, от санаторного отдыха и диспансеризации. Пусть не покажется вам смешным, но мы будем применять административные меры к тем, кто пренебрегает своим здоровьем, которое мы рассматриваем первоосновой строительства новой жизни.

38

Прислушался к знакомым голосам.

— Я его сразу узнал. Это Троцкий. Собственной персоной, даром что в шинели явился, — шептал Микадзе маленькому человечку в черном зековском одеянии, в котором я сразу признал Ква-кина.

— Да не говорите глупостей, товарищ генерал в отставке, это наш Пугалкин. Из нового этапа. Хромой бесенок, а шустряк: лошкарем[74] норовит устроиться на помойку.

— Конспирация. Говорю вам, это Троцкий. Я его подпухшую нижнюю губу ни с чьей не спутаю. Заслали. Знают, сволочи, где жареным пахнет.

— Да, место у нас ответственное. Стратегическое. Тут только и будут спасаться от всех распадов.

— А как зовут Пугалкина?

— Товий Зиновьевич.

— Ну вот, я так и знал. Говорят, евреи повалили в дробь семнадцать. Рядом с ОВИРом открылась конторка, где дают сюда направление. Так что ты думаешь, в ОВИР нет очереди — все в конторку хлынули, вот так, братец партийный работник. Евреи всё знают.

— Да какой же Пугалкин еврей? Он и слова такого не знает.

Родом из Вологды. А там все равно, кто ты, был бы человек хороший…

— Не скажите. Это раньше так было.

Я слушал этот нелепый треп, поглядывая на стаи крыс, бежавших от магазина в сторону желдорполотна. Они так плотно шли, что поле напоминало беличью шубу гигантских размеров. Затем одно серое продолговатое туловище отделилось от общей массы и стало расти, и голова стала расти, и шубейка стала расти, и вдруг это туловище, хромая, вошло в клубное помещении колонии дробь семнадцать, где уже все были в сборе. Самым невероятным было то, что в клубе оказались люди разных поколений: здесь были чекисты двадцатых годов, воины и железнодорожники второй пятилетки, лесорубы и станочники периода стахановского движения, хлебопашцы и бетонщики эпохи развенчания культа личности вождя. Не все были одеты в робы, но командовал всеми Раменский.

— Ваш выход, — сказал он, обращаясь к хроменькому человечку в робе.

Троцкий — а это уж точно был он — не удостоил Раменского вниманием, поправил широкое темнотсерое пальто, сшитое на манер английской шинели, и сказал:

— Историков будет интересовать мое отношение к Сталину. Могу сказать в двух словах. При амбициозной завистливости он не мог не чувствовать своей моральной второсортности. Он постоянно пытался вступать со мной в контакт, даже стремился создать вариант фамильярных отношений. Но он мне был противен. Я брезглив в выборе человеческих отношений. Он меня отталкивал теми чертами, которые составили вспоследствии его силу на волне революционного упадка. Он меня отталкивал узостью своих интересов, хотя и пыжился их расширить, читал книжки; ни черта в них не понимая, ходил в театр, где больше бражничал, чем увлекался искусством. Мне был противен его эмпиризм, лишенный хоть каких бы то ни было взлетов творчества. Он никогда, ничего и нигде не прорывал, никаких новых путей не прокладывал, но он умел придать всему тому, что он делает, ложную обстоятельность, упорядоченность, заботу о людях, о государстве, о строе, о коммунизме. Смотрите, это же он спровоцировал дискуссию вокруг нелепой статьи Тантулова, статьи в общем-то правильной. Но Сталин повернул ее в другое русло: клевета! На нас клевещут враги! Не позволим! Он несомненно увидел себя в этой статье: пьяница, болтун, бабник, садист, неврастеник, параноик — куда больше! Но надо было тут же ему все повернуть так, чтобы этот его эмпиризм был понятен массам: давайте заботиться о здоровье! Давайте введем спец-пайки, спецлечение, спецобслуживание! Давайте лечить, оперировать, ликвидировать старые болезни! И в первую очередь залечим тех, кто мешает или будет мешать, — Фрунзе, Куйбышева, Горького, Чичерина, Дзержинского…

Он всегда был мне неприятен своей психологической грубостью и особым цинизмом провинциала. Я помню, как в общем-то неприятный мне человек, литератор Розанов, писал: "Пришел вонючий "разночинец" со своею ненавистью, со своею завистью и со своею грязью. И грязь, и ненависть, и зависть имели, однако, свою силу, и это окружило его ореолом "мрачного демона отрицания", но под демоном скрывался простой лакей". Коба был не черен, а грязен. Он был в числе тех, кто разрушил дворянскую культуру от Державина до Блока.

— Это про вас сказано, а не про Сталина, вас всегда называли демоном революции! — закричал Микадзе.

— Да помолчите же вы, — это Шкловский вошел, а Троцкий продолжал, не слушая генерала:

— Сталинский провинциальный цинизм, как и цинизм многих его сподвижников, состоял в том, что эта грязная и завистливая поросль решила, что овладела новым учением, то есть марксизмом, который их освободил от многих предрассудков, не заменив их ничем, оттого цинизм стал их мировоззрением. Заметьте, Сталин окружал себя, как правило, людьми недалекими, простоватыми, грубыми или обиженными, с затаенной завистью, с пониманием своей ущербности. Он выработал беспроигрышную формулу: ускоренным методом формировать из подонков и мерзавцев новые бюрократические кадры. Когда Ленин говорил о Генсеке Сталине: "Этот повар будет готовить только острые блюда", он недооценивал остроты этих блюд. Для многих его кухня оказалась роковой.

74

Лошкарь — работник столовой.