Групповые люди

— Господи, вы здесь? Вы же ушли.

— Как же я мог уйти; когда предстояла встреча этого матерого нашего врага с вашей светлостью.

— Какая же я светлость, товарищ генерал в отставке, я человек темный и недостоин света.

— Вы лучше спросите у него, как он русскую культуру вырубил, мужика как ограбил и погубил. Он считает, что рабство в крови у россиян, что русская история — чистый абсурд, — прохрипел Микадзе.

Троцкий снова протер очки, вытащил из кармана листки с черной каемкой. "Странные листки", — подумал я.

— Ничего тут странного нет, — словно прочел мои мысли бывший главвоенмор. — Это всего-навсего ксерокопия известного столичного журнала. Вот что пишут там маститые авторы: "Известный публицист-шестидесятник В. Зайцев писал о русских: "Оставьте всякую надежду, рабство в крови их". Тому же Зайцеву принадлежит мысль: "Они хотят быть демократами, да и только, а там им все равно, что на смену аристократии и буржуазии есть только звери в человеческом образе… Народ груб, туп и вследствие этого пассивен… Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него".

Как видим, мысль Шрагина, что при деспотиях решать должно меньшинство, а "принципы демократии тесны для вмещения реальности", была высказана уже тогда. Более того, Достоевский рассказывает:

"Этого народ не позволит", — сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. "Так уничтожить народ!" — ответил западник спокойно и величаво".

Замечательно презрительное отношение к своей культуре, такое же, как у немецких радикалов тридцатых годов, сочетающееся с преклонением перед культурой западной, и особенно немецкой. Так, Чернышевский и Зайцев объявили Пушкина, Лермонтова и Гоголя бездарными писателями без собственных мыслей, а Ткачев присоединил к этому списку и Толстого. Салтыков-Щедрин, высмеивая "Могучую кучку", изобразил какого-то самородка (Мусоргского?), тыкающего пальцами в клавиши наугад, а под конец садящегося всем задом на клавиатуру. И это не исключительные примеры: таков был общий стиль.

В "Дневнике писателя" Достоевский все время полемизирует с какой-то очень определенной, четкой идеологией. И когда его читаешь, то кажется, что он имеет в виду именно ту литературу, которую мы в этой работе разбираем: так все совпадает. Тут есть и утверждение о рабской душе русского мужика, о том, что он любит розгу, что "история народа нашего есть абсурд", и как следствие — "надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком". И цель — добиться того, что народ "застыдится своего прошлого и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш, — вот наша формула!" И принцип — что, кроме "европейской правды", "другой нет и не может быть". И даже утверждение, что, "в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса", — как будто Достоевский заглянул в сочинения Померанца. И, наконец, эмиграция, причина которой, согласно этой идеологии, в том, что "виноваты все те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор еще ничего сделать нельзя". Как современны мысли самого Достоевского!

"Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национальной, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?"

Страшное предположение он высказывает: что отрыв, "отщепенство" от своей страны приводит к ненависти, что эти люди ненавидят Россию, "так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят".

Л. Тихомиров, прошедший путь террориста вплоть до одного из руководителей "Народной воли", а потом отошедший от этого течения, рисует в своих позднейших работах очень похожую картину. По его словам, мировоззрению тех кружков молодежи, из которых вышли террористы, имело своею основой разрыв с прошлой культурой. Прокламировалось ниспровержение всех авторитетов и следование только "своему разуму", что привело, наоборот, к господству авторитетов самых низких и примитивных. Значение материализма и антинационализма поднялось до религиозного уровня, и эпитет "отщепенец" был похвальбой. Идеи этих кружков были столь ограниченны, что появились молодые люди, утверждавшие, что вообще ничего не надо читать, — их прозвали "троглодитами".

Вы здесь слишком много говорите о групповых людях. Что ж, могу заметить, что именно групповыми людьми и двигалась история во веки веков, двигались все значительные течения и революционные движения. Что такое Моисей и иудейские пророки — я их знаю семнадцать? Группа, да еще какая. А Иисус и двенадцать апостолов, а Робеспьер, Руссо и их сообщники? А Наполеон со своей генеральской мафией, а декабристы, народники, лидеры всех наших революций? И всем этим противоречивым единствам сопутствует групповое мышление, групповая мораль, групповое сознание. Возьмите более позднее образование. Все держится на групповом принципе, и все противостоит народу. Все норовят ограбить мужика, потому что только у мужика — хлеб, мясо, шерсть, рабская бесплатная сила.

Сейчас то и дело о России пишут, о самобытности русской души, о самобытности пути развития России. Да, я восставал против этой чепухи, и в этом я многому научился у Ильича. Это он еще в 1897 году, будучи в ссылке, разгромил идею самобытности русского пути развития.

И мне нравится, что наши уважаемые коллеги — Заруба, Ква-кин, Багамюк и другие — развенчивают идею самобытности, рад, что круг новых борцов ширится и что это не совсем белая революция, не совсем революция сверху; я всегда верил в народные движения, сам вырос на их гребне, я рад тому, что новое движение, поименованное выше маколлизмом, ориентировано не на национальный принцип, а исключительно интернационально. Когда я с матросами брал Смольный, среди нас не было ни евреев, ни казахов, ни латышей, ни русских, ни украинцев — среди нас были революционеры, готовые отдать жизнь за народ. Ту же самоотверженность я вижу и у Зарубы и его группы. Значит ли это, что нет национального вопроса? Разумеется, нет. Он есть, этот вопрос. Он всегда был и будет. Но истинный коммунист отдаст предпочтение не национальной самобытности, а общечеловеческим началам. Как ни привлекательна идея народности, а все равно наш дорогой Ильич камня на камне от нее не оставил. Вспомним, с какой страстью писал Ильич об этом, критикуя бредни о самобытности русской народности: "Вторая черта народничества — вера в самобытность России, идеализация крестьянина, общины и т. п. Учение о самобытности России заставило народников хвататься за устарелые западноевропейские теории, побуждало их относиться с поразительным легкомыслием к многим приобретениям западноевропейской культуры: народники успокаивали себя тем, что если мы не имеем тех или других черт цивилизованного человечества, то зато "нам суждено" показать миру новые способы хозяйничанья и т. п. Тот анализ капитализма и всех его проявлений, который дала передовая западноевропейская мысль, не только не принимался по отношению к святой Руси, а, напротив, все усилия были направлены на то, чтобы придумать отговорки, позволяющие о русском капитализме не делать тех же выводов, какие сделаны относительно европейского. Народники расшаркивались пред авторами этого анализа и… и продолжали себе преспокойно оставаться такими же романтиками, против которых всю жизнь боролись эти авторы. Это общее всем народникам учение о самобытности России опять-таки не только не имеет ничего общего с "наследством", но даже прямо противоречит ему. "60-е годы", напротив, стремились европеизировать Россию, верили в приобщение ее к общеевропейской культуре, заботились о перенесении учреждений этой культуры и на нашу, вовсе не самобытную, почву. Всякое учение о самобытности России находится в полном несоответствии с духом 60-х годов и их традицией. Еще более не соответствует этой традиции народническая идеализация, подкрашивание деревни. Эта фальшивая идеализация, желавшая во что бы то ни стало видеть в нашей деревне нечто особенное, вовсе непохожее на строй всякой другой деревни во всякой другой стране в период докапиталистических отношений, — находится в самом вопиющем противоречии с традициями трезвого и реалистического наследства. Чем дальше и глубже развивался капитализм, чем сильнее проявлялись в деревне те противоречия, которые общи всякому товарно-капиталистическому обществу, тем резче и резче выступала противоположность между сладенькими россказнями народников об "общинности", "артельности" крестьянина и т. п., с одной стороны, — и фактическим расколом крестьянства на деревенскую буржуазию и сельский пролетариат, с другой; тем быстрее превращались народники, продолжавшие смотреть на вещи глазами крестьянина, из сентиментальных романтиков в идеологов мелкой буржуазии, ибо мелкий производитель в современном обществе превращается в товаропроизводителя. Фальшивая идеализация деревни и романтические мечтания насчет "общинности" вели к тому, что народники с крайним легкомыслием относились к действительным нуждам крестьянства, вытекающим из данного экономического развития. В теории молено было сколько угодно говорить о силе устоев, но на практике каждый народник прекрасно чувствовал, что устранение остатков старины, остатков дореформенного строя, опутывающих и по сю пору с ног до головы наше крестьянство, откроет дорогу именно капиталистическому, а не какому другому развитию. Лучше застой, чем капиталистический прогресс…"