Страница 48 из 55
В силу раннего часа улицы еще не были заполнены прохожими и экипажами, и мы быстро добрались до Николаевской площади. Сунув «Ваньке» тридцать копеек (авуары мои таяли с невероятной скоростью; хорошо, что я плотно пообедал вчера в трактире, поскольку неизвестно, когда мне теперь придет возможность утолить голод), я двинулся пешком в направлении к гостинице.
Теперь я, при свете дня, еще раз мог оценить весьма выгодное местоположение пресловутых номеров: входящего туда, равно и выходящего оттуда не видно было ни с площади, ни с улицы, таким образом, инкогнито его, если он желал, соблюдалось полностью. Но, подойдя к самому подъезду, я вдруг остановился в нерешительности. Ноги не шли, и все мое существо, подчиненное инстинкту самосохранения, противилось броску в пасть дракона, если это выражение не слишком высокопарно. Мне было страшно вновь пройти этот круг ада, встретить того же лакея, спросить ключ от того же номера, войти в роковую для меня комнату…
Помедлив и отчаянно ругая себя за малодушие, я все же не смог преодолеть этого безотчетного страха. Идти и спрашивать ключ от третьего номера с бегающими глазами и трясущимися руками было по меньшей мере неразумно. И я отступил.
Но уйти отсюда несолоно хлебавши было бы все же слишком. И я предпринял обходной маневр.
Обогнув подъезд гостиницы, я свернул в узкий переулочек, куда выходила арка внутреннего двора гостиницы. Отсюда я бежал в ту ночь, покинув номер через окно, и сюда теперь лежал мой путь, раз уж я не нашел в себе силы войти в это зловещее для меня здание через дверь. Двор был пуст. На мое счастье, в него выходили всего два окна бельэтажа – насколько я мог судить, того самого, несчастливого для меня номера. Возможно, впрочем, что именно благодаря этой особенности этот номер был выбран для осуществления своих целей моим злым гением.
Как бы то ни было, я приступил к осуществлению своего плана. Одно из окон, кажется – то самое, из которого я прыгал в ту ночь, – было приоткрыто; подойдя под самое окно, я секунду примеривался, а затем ухватился за ржавый железный карниз и подтянулся к стеклу, осторожно заглянув внутрь.
Мне удалось поставить ногу на выступ стены, и я смог перевести дыхание. Шторы на окне были спущены, но сдвинуты неплотно, и в просвет мне видна была часть комнаты, в том числе и альков, с расположенной в нем кроватью, хотя в полумраке неосвещенного пространства я еле различал предметы.
Вглядевшись, я чуть было не потерял равновесие: на кровати кто-то лежал. Человек этот был повернут спиною ко мне и наполовину укрыт одеялом, до меня в утренней тишине доносилось его похрапывание. Что ж, значит, номер нанят; хорошо, что я не пошел в приемную… Подтянувшись чуть повыше, я нащупал второй ногой подходящий уступ стены и почувствовал себя увереннее.
Напрягая зрение, я рассмотрел вазу с фруктами, стоявшую на столе; бутылку вина рядом: вроде бы все так, как в ту роковую ночь, когда я постыдно бежал из гостиницы. А вот широкий подоконник и оконная рама, находившиеся прямо перед моими глазами, были мне видны, не в пример, хорошо. И на белой масляной краске, которой выкрашен был оконный переплет, я заметил бурый мазок. Без сомнения, это была моя кровь из порезанной руки. Я оставил этот след, когда взялся за раму, отворяя ее пошире, чтобы сбежать. А вот еще мазок – на подоконнике: сюда я, видимо, оперся правой рукой, выпрыгивая во двор. Что ж, одно несомненно: я здесь был в ту ночь, и рука моя была ранена здесь, в номере, при неизвестных обстоятельствах.
Увлекшись исследованием пятен собственной крови, я пропустил важный момент: кто-то вошел в комнату. Не услышав звука открывающейся двери, я заметил лишь только темную фигуру, двигавшуюся от входа к алькову. Человек, лежавший на кровати, приподнялся и повернулся от стены; и мне показалось, что оба они – и вошедший, и находившийся в номере, посмотрели на меня. Но нет, конечно, не на меня, а просто в сторону окна. Тем не менее сердце мое ухнуло вниз так, что я с трудом удержался на карнизе. Ноги задрожали, и в ушах застучал молот, кровь прилила к лицу. В испуге я спрыгнул вниз, и тут же ужаснулся – не слышно ли было в помещении, как я хлопнулся о землю?
Не дожидаясь, что постояльцы номера выглянут в окно, я пулей вылетел со двора. Второй раз я трусливо уносил ноги из этой гостиницы. Хорош герой, нечего сказать!
Выскочив на улицу, я пробежал еще по инерции некоторое расстояние и встал как вкопанный. Что ж, понять, убили ли кого-то в этом номере, я не сумел, но одно несомненно: я был там, и рука моя была повреждена прежде, чем я номер покинул.
Переведя дыхание, я двинулся по улице, куда глаза глядят – мне нужно было собраться с мыслями; и вовремя спохватился, что ноги сами несут меня к моей квартире на Басковом. Но туда мне нельзя было появляться ни под каким видом; если начальство вздумает проверить, как я соблюдаю предписанную мне меру, либо я понадоблюсь (если уже не понадобился) для исправления служебной проверки, – как бы не заменили мне домашний арест на самый настоящий, тюремный, в замке…
Нет, какой бы соблазнительной ни казалась мне перспектива передохнуть, умыться и сменить белье у себя дома, этого нельзя было делать ни в коем случае. Если, конечно, я собираюсь дознаться истины, а не смириться и поплыть по воле волн. Что ж, значит, никакого отдыха не будет, пока я не достигну цели. Я прислонился к шершавой стене дома, набираясь решимости перед дальнейшими своими действиями, и вдруг до слуха моего донесся звук, смутно знакомый мне. Напрягши все свои чувства, я сообразил, что это хлопок двери, ведущей в гостиницу; я отошел еще не так далеко, чтобы не услышать, как закрывается дверь в этот притон. Кроме того, воздух холодного осеннего утра способствовал, чтобы звуки в этот ранний час разносились окрест без препятствий. Невесть почему я замер и просто-таки слился со стеной, позвоночником чувствуя шершавый рельеф фасада.
Как я уже упоминал, вход в гостиницу устроен был таким образом, что посетители оставались скрытыми от глаз досужих зевак и прохожих; дверь хлопнула, слышны стали торопливые шаги мужских – в этом не было сомнения – сапог; сойдя с лестницы, сапоги остановились, и лицо, покинувшее гостиницу, видимо, знаками подозвало извозчика, из тех, что дежурили вблизи вокзала и всегда были наготове. Послышалось шуршание шин экипажа по мостовой, причмокиванье извозчика, короткое ржание придержанной лошади; скрип коляски под тяжестью опустившегося в нее седока – и его нетерпеливый окрик: «Гони!»
Голос, выкрикнувший это краткое приказание, показался мне смутно знакомым; но за последние дни столько событий, лиц и голосов отягощали мое сознание, что я не решился идентифицировать его с какой-либо известной мне личностью. Я так и стоял, вжавшись в стену, когда мимо меня промчался вывернувший из-за угла лихач. Его пассажир откинулся в глубь коляски, скрывшись под сложенным в гармошку куполом, и его лица я при всем желании не рассмотрел бы. Равно как и он не заметил меня; может, и к лучшему, кто знает, философски подумал я, отлепляясь от стены. Я проводил глазами быстро удаляющийся экипаж, и под ложечкой у меня заныло: что за человек столь спешно покинул гостеприимные номера мадам Пе-туховой? Какая надобность погнала его прочь?
Совладать с собой я уже не мог, тем более что способ узнать о происходящем был мне уже известен. Снова во двор, ногой на карниз – и заглянуть в окно печально знакомого мне номера; если там все по-прежнему, мне будет спокойнее. А если же таинственный пассажир экипажа бежал отсюда, со сцены, которая развернулась передо мной, подглядывавшим в окно известного уже номера, то, значит, там произошло что-то, заставившее его ретироваться. И уж коль скоро судьба моя так сильно связана с тем, что происходит в этом номере, мне необходимо знать, что там случилось в этот раз.
Легко давши самому себя уговорить, я осторожно двинулся во двор гостиницы, откуда не так давно и вышел. Прокравшись под самое окно, я некоторое время прислушивался, но никакой звук из комнаты через приоткрытые стекла не донесся до моего слуха. Решившись, я уже проверенным способом подтянулся на карнизе, укрепил ногу на выступе стены, заглянул внутрь…