Алая маска

Выйдя из прокуратуры, мы с Силой Емелья-нычем стали на тротуаре.

– Как нам добираться? – спросил я, стараясь не встречаться глазами с Барковым. Все же мое смущение еще не до конца прошло.

– А мигом, с ветерком доедем, – безмятежно отозвался мой провожатый. Для своей важной должности выглядывал он слишком благодушно, говорил простовато, одет был невзрачно, так что ошибку свою я мог, с некоторой натяжкой, считать извинительной.

Он вдруг пронзительно свистнул, причем случившийся поблизости городовой не выказал ни малейшего удивления. Тотчас же из-за угла показался экипаж, который мы и заняли.

По дороге Сила Емельяныч рассказал мне немного о языке воров и мошенников, придуманном и употребляемом ими с целью скрыть свои намерения от честных людей и от сыщиков. Однако сыщики, особенно опытные, в большинстве своем понимают этот искусственный язык и даже свободно на нем изъясняются, однако применяют свои знания лишь для того, чтобы понять смысл преступных переговоров, или же для того, чтобы вызвать доверие у мошенников, например, когда агент представляется субъектом, принад-лежным к воровской среде. Господин Барков, посмеиваясь, признался, что решил подшутить надо мной, заговорив на этом странном наречии. Сам он весьма ловко говорит на «блатной музыке», или «байковом языке», и тут же дал мне пример такого разговора:

– Вы, господин хороший, называться будете «клюй», – с ухмылкой сообщил он мне. – Сие слово означает «следователь». Слово благозвучное, нам, грешным сыскарям, менее вас повезло. Нас мазурики обозвали совсем уж погано: «фига», ну, или «подлипало», это про агентов так. Полицейских чинов «каплюжниками» обзывают, городовой у них «бутырь» будет… А само-то слово «мошенник» на их языке означает вовсе не вор, и не преступник…

– А что же? – удивился я.

– Мошенник – это, на «музыке», человек, коего обокрасть хотят.

– От слова «мошна»? – догадался я, и Барков одобрительно хмыкнул.

– А вы, господин следователь, быстро думать умеете. Первое дело вам в производство доверили?

Ужасно покраснев, я кивнул. Откуда он знает? Неужели по моему наивному виду понял, что я неопытен? И тут же вдруг меня словно молния ударила: лучшие силы сыскной полиции брошены на раскрытие преступления в доме Реденов; отчего же в прокуратуре на роль следователя выбрали одного из самых молодых и неопытных, то бишь меня? Как могло случиться, что такое важное дело, фигурантами коего являются лица богатые и знатные, поручили вчерашнему студенту, кандидату на судебные должности, только-только получившему право самостоятельного производства следственных действий? Не странно ли это?

– Удивительно, правда? – обращаясь ко мне, Барков на меня не смотрел, смотрел прямо, снова напомнив мне своим профилем умную птицу. Он словно бы читал мои мысли, вслух удивляясь тому, о чем я гадал про себя. – Такое преступление – и вдруг вчерашнему студиозусу в производство, а? Неспроста это, наверное? Как вы себе полагаете, господин следователь?

Я не ответил. Сказать «да» – значило согласиться, что я сопляк, зеленый юнец с необсохшим на губах молоком; отрицать, одернуть надворного советника, мол, что он себе позволяет, с судебным следователем так фамильярничать, и не его ума это дело, кому поручать расследование, – значило показать себя и вправду юнцом с непомерным самомнением, да к тому же недальновидным и глупым. Дальновидный и умный человек в моем положении никак не может считать, что является единственно приемлемой кандидатурой для расследования такого важного дела, при наличии в следственной части прокуратуры не в пример более опытных и стратегически проверенных сотрудников.

Мы молчали до самого места назначения. Возле Управления сыскной полиции извозчик остановил свой экипаж. Сила Емельяныч сунул ему какую-то мелочь, чем снова смутил меня донельзя: как мне поступать в таких случаях, мучительно соображал я. Потребовать сейчас принять меня в долю? Рассчитаться с Барковым позднее, выйдя из экипажа? Принять вид, что это само собой разумеется – доставка следователя к месту производства процессуальных действий за счет полиции? Пока я раздумывал, благоприятный момент был упущен. Сила Емельяныч уже размашисто шагал ко входу в Управление, и я еле нагнал его.

У самых дверей Барков обернулся и доверительно подался к моему плечу, хотя значительная разница в росте моем и его придавала его жесту комический характер.

– Будьте осторожны, господин следователь, – загадочно сказал он. – Будьте осторожны, в этом деле лавировать надобно, как между Сциллой и Харибдой…

Но более ничего не пояснил, оставив меня в недоумении, и заставив мучиться неизвестностью – а вдруг он все знает? И подозревает меня, не желая до поры до времени выражаться яснее.

Господи. Когда же кончится эта проклятая неопределенность?! В своих душевных терзаниях я дошел уже до такого градуса, что, кажется, с благодарностью воспринял бы любой исход. Даже обвинение и арест; по крайней мере, стало бы ясно, что делать и как себя вести. А так…

В Управлении мне выделили небольшую комнату для допроса подозреваемого. Полицейский надзиратель, убедившись, что у меня есть все необходимое для исправления следственного допроса: что стол и стул мне удобны, что чернильница полна и есть запас перьев, поинтересовался, нужен ли мне будет писарь, и услышав отказ, привел задержанного. Начался мой первый допрос.

Лихоимство и склонение к разврату в сентябре и октябре превалируют над другими преступлениями… Является вопрос, почему среди зажиточных классов населения преобладает тип преступности в виде обмана, а среди бедных – в виде грубого насилия? Ответ на этот вопрос прост: состоятельные классы населения отвечают духу времени, в то время как низшие по своим чувствам и мыслям живут еще отдаленным прошлым. Весьма естественно поэтому, что первые должны уйти вперед и в своей массовой преступности, в то время как вторые отстают в этом отношении и в силу атавизма приближаются более к первобытным дикарям… Итак, цивилизация изменяет характер преступлений, обусловливая увеличение их. Факт этот вряд ли может в настоящее время подлежать сомнению, хотя и нелегко мириться с ним.

Сентября 18 дня, 1879 года (продолжение)

Усилием воли я заставил себя отвлечься от тяжелых мыслей, обуревавших меня, и сосредоточился на исполнении профессиональных обязанностей.

Передо мной на стуле, отодвинутом от стола так, что я мог со своего места видеть всю его фигуру, сидел задержанный, с виду – нахальный молодчик, не остывший еще от того, как его схватили и доставили в полицейский участок. Парню было на вид лет двадцать пять – чуть постарше меня, крепкий и мускулистый, по-своему красивый, он шумно дышал и то и дело утирал рукавом красной шелковой рубахи лицо, по которому текли крупные капли пота. Его дыхание распространяло по тесной комнате миазмы дешевого, сивушного алкоголя. Щегольская рубаха его была порвана в пройме рукава – видно, при задержании он отчаянно сопротивлялся. Каждый раз, как он поднимал руку, сквозь прореху обнажался едва заживший длинный порез на предплечье.

Перед тем как оставить нас с задержанным наедине, полицейский принес и поставил передо мной на стол коробку с мелкими вещами, изъятыми у фигуранта. Если я приму решение о необходимости ареста за убийство, эти вещи подлежат быть тщательно переписанными мною в особый реестр. Если же нет – они будут выданы фигуранту под расписку о том, что все изъятое возвращено ему без ущерба и в сохранности, и претензий по этому поводу у него нет. Впрочем, нет! Я и забыл от волнения, что фигурант наш ведь все равно следует отправлению в тюрьму для отбытия срока за кражу – он ведь разыскивался полицией, так как сбежал из зала суда после приговора, да еще и новую кражу совершил, в которой и был уличен… Все равно; осмотр этих вещей я отложил на окончание допроса. Но с чего в таком случае начать? С кражи прошлой? С кражи нынешней? Или с убийства?