ГенАцид

Тогда дядя Миша понял, что действовать надо по-другому. Держась за ушибленную голову и прихрамывая, он подбежал к окну и, глядя на улицу, начал кричать, тыча пальцем в стекло, будто и вправду что-то видит: «Милиция едет! Милиция едет!» Без зубов звучало это, правда, как «Мылыфыя йейе!», но, как ни странно, все быстро поняли, о чем идет речь. Разбирательство с милицией явно не входило в программу вечернего досуга, и потому, подобрав порванные и забрызганные кровью книги, матерясь и ощупывая помятые лица, горе-чтецы потянулись к выходу. Обессиленный дядя Миша опустился на пол, всхлипывая и бормоча себе под нос что-то нехорошее про литературу. Последним выходил строитель по фамилии Беда, который уже в дверях обернулся и, прикладывая салфетку к разбитому носу, пробасил:

– Ты, дядь Миш, извини, ежели что...

– Воооон! – завопил дядя Миша и, сдернув с ноги тапок, запустил им в Беду. Тот слегка пригнулся, но больше для вида. А потом кашлянул и вышел, на прощание приставив к дверному проему снятую с петель дверь.

16

На следующий день об инциденте никто не вспоминал, раны зализывали молча, но как-то само собой большеущерцы поделились на два враждующих лагеря. «Заики» переходили на другую сторону улицы, завидев «рифмачей», а «рифмачи» демонстративно не здоровались с «заиками». Чтения тоже стали проводить раздельно. Каждый стан зорко следил за тем, чтоб никто из врагов не пробрался к ним. Такая осторожность была, впрочем, излишней – никому бы и в голову не пришло пойти к противоборствующей стороне на читку. Жены всячески поддерживали мужей, а если какая-то жена по воле судьбы (точнее, сыгравшего ее роль Пахомова) оказывалась мужниным врагом из-за несовпадения в жанрах, то она вообще никуда не ходила, а сидела дома. В двусмысленном положении оказались двое: несчастный Поребриков с подбитым глазом и не менее несчастный (но уже по другим причинам) Сериков – им достались сразу оба варианта, и прозаический, и поэтический. Но Сериков и до инцидента на читки не ходил, а Поребрикову и одного раза хватило. Он уже начал склонять к мысли, что, если так пойдет и дальше, то тюремное заключение в каком-то смысле удобнее, надежнее, а главное, безопаснее свободы. Теперь Поребриков вечерами сидел дома, никуда не высовывался, лечил подбитый глаз, а текст свой декламировал, глядя на фотографию деда на стене. Дед слушал внимательно, не перебивал и мордобитием не угрожал. Хотя, увы, и не аплодировал.

Черепицын, конечно, быстро просек суть конфликта, ибо на то он и был участковым, чтобы знать всё обо всех, но майора решил пока не посвящать. Во-первых, он прекрасно знал наперед, что ему придется от Бузунько выслушать. Во-вторых, надеялся, что на результатах (то есть сдаче экзамена) это никак не скажется.

Но Бузунько уже и сам почуял неладное. Попрекаемый Митрохиным за ослабление контроля над процессом подготовки, он решил сходить на какую-нибудь читку. И было это как раз на следующий день после драки у дяди Миши. К тому моменту Бузунько уже отправил рапорт о примерном поведении большеущерцев и очень надеялся, что его слова соответствуют действительности. В его присутствии, конечно, никто в «экзамен» играть не стал, пили умеренно и читали с выражением. Майор был, однако, не лыком шит. Насчет «экзамена» он и не сомневался, что не увидит его в действии, а вот то, что никто не читал стихи, его смутило. (Больше всего его вообще-то смущали физиономии некоторых выступавших – местами помятые, местами серьезно покалеченные, но российская деревня – это вам не голландский городок, всякое бывает.) В комнате находилось порядка тридцати человек. Тем не менее все они читали прозаические произведения, где не только рифмой, но даже поэтическим размером не пахло. Майор был не семи пядей во лбу, но все ж таки прозу от поэзии отличить мог.

– Вы, братцы, извините меня, конечно, – произнес Бузунько, утомленный очередным длинным рассказом, – а что ж у вас никто стихи не читает? Народу-то вон сколько.

И он обвел глазами притихших «заик».

– Так то, Михалыч... это... – почесав затылок, начал Степан, – нет среди нас «рифмачей».

– Каких еще «рифмачей»? – удивился майор.

– Ну, которым стихи-то достались.

– А кто есть?

– «Заики».

– Кто?

– Ну те, кому проза досталась.

– Тьфу ты! – с досадой сплюнул майор. – Да говори ты нормально! Заики, рифмачи... И что ж так?

Степан опустил глаза и пожал плечами.

– А мы с ними не дружим, – развязно бросила жена Степана, Галина, которая на протяжении всего литературного вечера лузгала семечки.

– Это почему? – снова удивился Бузунько.

– А они... ведут себя по-свински. Вот почему.

– Ага. Вот так, значит.

– Вот так и значит, – не глядя на майора, сказала Галина, продолжая щелкать семечки.

– А «по-свински», я прошу прощения, это как? – неожиданно наклонился вперед майор и вопросительно посмотрел на Галину.

– А как свиньи, – посмотрев майору прямо в глаза, ответила Галина и почти вызывающе сплюнула шелуху себе в ладонь.

Такая простая логическая конструкция поставила майора в тупик, и он кашлянул.

– Ну это, значит, они что?

– А то, что видеть их у себя мы не хотим.

– А они.

– А они нас, значит.

– Понятно.

Повисла пауза, которую сам майор и нарушил.

– Нет, братцы, – сказал он, легонько хлопнув ладонью по столу. – Так дело не пойдет. Это мы будем решительно пресекать. Мы тут, понимаешь, боремся за объединение народа, за, так сказать, единый порыв, за общее дело. А вы тут втихаря делиться решили? А? Морды друг другу бить? – (Помятые лица наконец нашли свое логическое объяснение.) – Нет, нет и нет. По крайней мере, до приезда комиссии. Потом делайте что хотите. Хоть поубивайте друг дружку. Это я шучу, конечно, – быстро добавил он, испугавшись буквальной трактовки своих слов. – Но чтоб до 31-го я вот этих вот конфронтаций не видел. У нас специально, как раз для предотвращения подобных эксцессов, через пару дней состоится предварительный экзамен. Запустим, так сказать, пробный шарик. И читать на нем вы все вместе будете, и никаких отдельных комнат я вам организовывать не буду. Я доступно излагаю суть дела?

И не дожидаясь ответа, добавил:

– Это мой окончательный ответ, и обсуждению он не подлежит.

Потом помолчал и подытожил:

– А так – молодцы, читаете хорошо. Материал освоили, двигаетесь в правильном направлении. Вот так. Ну и за хлеб-соль спасибо.

На этих словах он встал, обвел взглядом присутствующих и, сказав: «Удачи», вышел.

На улице Бузунько тут же натолкнулся на Пахомова, который шел в библиотеку.

– Петр Михайлович? – удивился Антон, глянув на дом, из которого вышел майор.

– Здравствуй, здравствуй, товарищ библиотекарь.

– А вы какими судьбами...

– А я, – перебил его Бузунько, – послухать заходил, как наш народ литературное наследие охраняет.

– Ну и как? – усмехнулся Пахомов.

– А то ты сам не знаешь, – прищурился майор. Антон пожал плечами.

– А что случилось-то?

– А то, что, пока мы тут с тобой за их объединение боремся, эти говнюки уже успели разъединиться. На две группы.

– Это как?

– На тех, кто со стихами, и кто с... ну... этой.

– Прозой?

– Во, во. Прозой.

Антон невольно улыбнулся.

– А чего ты улыбаешься?

– Да смешно, просто.

– Да? А мне вот ни хера не смешно. Ты знаешь, что мне каждый день начальство мозг утюжит? Как там, что там? Мне эти звонки уже – вот где!

И майор постучал ладонью по горлу.

– Извините, Петр Михалыч. Я понимаю.

– Нет, это я тебя понимаю. Ты уже мыслями – ту-ту! Далеко от нас. Уже, считай, уехал. А я человек подневольный – мне так просто с места не сорваться. Мне с этими раздолбаями здесь торчать, и если что, за все их раздолбайство по голове получать. Удовольствие, скажу я тебе, так себе, на троечку с минусом. Ладно... проехали. Лучше скажи мне, кого мне на твое место ставить, а?