Страница 5 из 54
— Александр Дмитриевич, вы не могли бы нам рассказать немножко об Эйнштейне и теории относительности?
— Да, да… пожалуйста… расскажите… — наперебой заговорили мы с Микой фальшивыми голосами.
Академик не ожидал такого нападения здесь, растерялся, но тут же спохватился.
— Как то есть об Эйнштейне? Я с ним не был знаком.
— Ну, о его теории, — легко уступила Лиля.
Константинов тяжело вздохнул.
— Вы все равно ничего не поймете! — сказал он уныло.
— Нам не надо ничего упрощать, правда, Мика? — спросила Лиля.
Мика хотел взять кружку правой больной рукой и едва не уронил. Лиля удержала кружку и поставила перед ним.
Мика взял ее руку, пожал и не отпустил.
— Что ж, попытаюсь, — начал академик. — Как бы это вам попроще…
Я не мог отвести глаз от их соединенных рук…
— Теория относительности, как вам известно, была выдвинута более полстолетия назад… — заговорил академик.
Слова его доходили до меня точно из далекой комнаты. Я ничего не понимал, я только видел их руки. Вот они разъединились. Мика взял кружку, отпил, и опять сплелись их пальцы. Лиля, приготавливаясь слушать долгую лекцию, вздохнула и придвинулась к Мике поближе. Он что-то тихо ей сказал, она засмеялась и погрозила ему пальцем. Между ними возникло то общее, чего порой нельзя добиться годами… Трещала свеча, метались по стенам наши фиолетовые тени. Говорил, все более увлекаясь, академик, а им было хорошо вдвоем. Я отвернулся…
— Пространство… время… движение… невозможность абсолютного вычисления… — объяснял что-то мудреное Константинов.
Я для них сейчас так же далек… как вон та звезда, которая только что завиднелась в треугольнике неба за палаткой и, дрожа, разгорается в бесконечном холоде вселенной.
— Ну, вот вам и теория относительности! — Академик взъерошил волосы и победоносно взглянул на нас. — Вы что-нибудь поняли?
— Конечно… замечательно… большое спасибо! — отвечали мы наперебой.
— Почти все понятно, — сказала Лиля.
— Ну, это вы мне не заливайте насчет понятности, — добродушно возразил Александр Дмитриевич и вдруг обратился ко мне: — А теперь, милостивый государь, у меня просьба к вам. Предупреждаю, просьба не совсем обычная. А именно: возьмите меня с собой на ледник! — Он снял очки и, помахивая ими, вызывающе посмотрел на нас. Мы все опешили и молчали. — Вот так. Прошу покорно. Получили лекцию — расплачивайтесь! Ничто не делается даром в этом мире.
Я не знал, что ответить.
— Вместе с вами я перейду ледник, спущусь в долину, доберусь до места, откуда летят самолеты. Между прочим, я альпинист и даже мастер спорта.
— Да брось ты раздумывать! — накинулась на меня Лиля. — Соглашайся, и все! Правда, Мика?
Мика, разумеется, был того же мнения. Еще бы, сейчас они заодно! Им сейчас все кажется прекрасным и возможным: предложи лететь на воздушном шаре — полетят.
— Хорошо, согласен, — говорю я академику. — Пойдете с нами.
Вечером я долго не мог заснуть, думал о Лиле и о Мике. Говорил себе: «Что ж, возьми и этот груз на плечи… Иди, держись… упала твоя звезда… Иди… Этот груз ты не сможешь сбросить с плеч никогда, никогда…»
Яростное солнце
Утром мы покинули поляну, залитую солнцем. Ведем лошадей через камни, кипящие потоки, проходим по плитам плотного снега на берегах. Воздух все резче и холоднее. Ветер с ледника отметает, выдувает все лишнее, вчерашнее.
Я делал все, что положено: тащил своего охромевшего Серого, убеждал Памира, что он сумеет один пройти обратно, соображал, как бы удобнее убедить академика взять поменьше груза, когда мы оставим лошадей, а сам все думал о Лиле…
Вот и последняя трава. Здесь мы должны подниматься на ледник. «Прощай, зеленая!» — как говорят альпинисты.
Лошади осторожно ступают на лед. Вблизи он не черный, а грязный, мокрый. Лошади боятся льда и ставят истертые подковы осторожно, точно на битое стекло. Оскальзываясь, лезем на лед, а навстречу нам поднимаются торосы.
Мы заходим в их лабиринт.
Нас окружают разрушенные замки, шпили и спины драконов — все из зеленоватого, прозрачного льда. Лучи невидимого солнца скользят над нами и оплавляют янтарем верхушки торосов.
Останавливаемся развьючить лошадей. Памиру пора обратно.
Мы связываем лошадей — одну к седлу другой. Я пожимаю холодную черную ладонь Памира.
— Ну хоп, Памир. Спускайся осторожно.
Все молча пожимают Памиру руку.
Только Пайшамбе на родном языке горячо говорит ему что-то наставительное. Памир берет за повод переднюю лошадь и идет не оглядываясь. Мы смотрим ему вслед. Он уходит в торосы, его фигурка рядом с лошадьми кажется совсем маленькой.
Вот исчезла курчавая голова Памира, вот в последний раз заржала, точно заплакала, лошадь… Мы остались одни.
Я подошел к рюкзаку Александра Дмитриевича, стал вытаскивать из него консервы и перекладывать в свой.
— Что вы делаете, оставьте! — закричал он возмущенно.
Но, я знаю: лучше разделить груз сразу.
— Мика, возьми-ка себе пяток банок у Лили!
— Оставьте хоть шпроты! — попросил академик.
Мы идем. Солнце бьет нам в глаза, и в его лучах впереди разворачивается блистающая равнина ледника. На десятки километров растянулась за ледником горная цепь.
Горы далеко, но глаз различает изломы пород, каждую складку жесткого, точно накрахмаленного снега, одевающего камень.
Плоскость ледника только издали кажется ровной, будто выутюженной. Приближаясь, она покрывается рябью впадин, вырастает гребенкой торосов, а шагаем мы между бесконечных ям, зубцов и колодцев, выточенных солнцем.
Хуже всего мелкие вертикальные колодцы, которые Александр Дмитриевич называет на альпинистский манер «стаканами». «Стаканы» полны воды. С утра они задернуты льдом, но чем ближе к полудню, тем чаще лед проламывается и нога по колено уходит в жгучую, льдистую воду.
Неимоверная тишина замерла над равниной. Это торжественное безмолвие миллионы лет не знает ни беспокойного крика птицы, ни шума листвы — только скрежет ломающегося льда или грохот лавины… Но солнце, вздымаясь, заливает белую пустыню яростным теплом, и ледник, наполняется шорохом и звоном таяния. Сочатся капли с торосов, сбегаются в ручейки; ледник плачет о зеленой весне, которой он никогда не знал. Ручьи собираются в потоки и даже реки! Река на леднике? Сначала почудился впереди плеск большой воды, и вдруг мы вышли на речной берег. Глубокая, прозрачная, как летнее небо, вода мчалась по изумрудному ледяному руслу. У этой сказочной реки были свои перекаты и петли, обрывы и острова. Мы спустились по берегу и напились. Вода была пресной и безжизненной.
У реки отдыхаем.
Академик, Мика и Лиля подложили рюкзаки под головы. Пайшамбе заснул сидя.
— Я чувствую себя наедине с вечностью, — задремывая, пробормотал Александр Дмитриевич.
Я достал бинокль и стал рассматривать борта долины. Большая часть гор покрыта снежным панцирем. Завтра-послезавтра придется идти к борту и добираться до обнажений, чтобы понять: те же это толщи, что на востоке, или другие.
А они, кажется, заснули. Нет, вот Лиля поднялась, села.
Я все смотрел в бинокль.
— Потом дашь мне посмотреть? — попросила она устало.
Когда-то мы часто так сидели рядом на перевале и, передавая друг другу бинокль, рассматривали какой-нибудь надвиг или разлом, тут же строили догадки, создавали целые теории…
Пока мы с Лилей рассматривали в бинокль горы, Александр Дмитриевич и Мика затеяли спор.
— Да… про эти горы мог бы грохнуть только Маяковский! — заявил Мика.
— Что?! — возразил Александр Дмитриевич. — Это уж бросьте! Впрочем, он бы грохнул, да так, что все полетело бы к черту! Он же крикун. А здесь нужен Тютчев — высота, поэзия, стройность!
— Ха-ха… это старье!
— А у вашего Маяковского: «От этого Терека в поэтах истерика».
— А что? Лихо сказано!
— Лихо? Это клоунада! Посмотрите на горы! Это же кристальная ясность, высшая красота. А Маяковский громогласен, ему это не под силу. И что я еще не люблю у него, — академик яростно стукнул себя кулаком по колену, — как он говорит о Пушкине: «Так сказать, невольник чести… пулею сражен…» Это же издевательство!