Страница 4 из 17
— Я работал.
— Да-да, я знаю, что у тебя сейчас очень крупный проект. Просто хотела спросить, во сколько тебя ждать. Думала, может вместе поужинаем.
— Как видишь.
— Да, кстати, как там дела? Идёт работа?
— Да, если не брать во внимание, что вокруг одни идиоты, пока не наорёшь на них — нихрена нормально не сделают. Сегодня я только утвердил проект по парковке, хотя мне должны были его переделать ещё позавчера.
Присаживаясь рядом, я всё никак не могу прекратить сжимать находящуюся в кармане резинку. Она действует как антистресс.
— Кушать будешь?
— Нет, я не голоден. Пойду к себе в кабинет.
— Ладно, только не переусердствуй, и так постоянно работаешь.
Рассеянный по всему дому аромат дорогого женского парфюма сопровождает меня до второго этажа.
Кабинет встречает меня неизменным мраком, который поддерживается отсутствием окон и мебелью из грубого дерева. В воздухе витает странная тяжесть — не мой ли осадок после увиденного? Я стараюсь отключиться полностью, абстрагироваться от жизни, к которой не имею никакого отношения, но поверить не могу — это пиздец как сложно. Всё-таки потому, что я лично увидел, как жестокость прорастает в людях.
Ощущение, словно ты прочитал книгу, как ребёнка всячески уничтожалиа спустя какое-то время узнал, что история основана на реальных событиях. Но даже в таком случае реальные события и события, свидетелем которых ты стал — совсем разные вещи. Когда-то я сам переживал нечто подобное от своего отца, но это было словно с другим человеком — со Стасом, а не с Верховцевым, которым я сейчас являюсь.
Но блядь, даже самому переживать подобное намного легче, нежели наблюдать за страданиями другого. Особенно, если этот другой — безвинная девочка лет шестнадцати, с растрёпанными волосами и в тоненьком платье бродит по городу, радуется перспективе поесть вечером вареников с незнакомцем. Про это я вообще молчу даже в собственных мыслях — она настолько легко внушаемая, что страшно представить, какие отморозки могли воспользоваться её детской наивностью и безвыходностью ситуации.
Садясь в кресло, включаю кондиционер на шестнадцать градусов. Надо отвлечься. Наливаю немного коньяка в стакан. Стараюсь вернуться мыслям в свой новый проект жилого комплекса — всё-таки развитая инфраструктура всегда будет выгодно сочетаться с близостью морского побережья.
Глазами натыкаюсь на документы и хочу сделать пару пометок, но не могу —голова совершенно не в рабочем русле. Игнорирую всё, кроме сегодняшнего происшествия. Видно, слишком долгое время со мной ничего не происходило ничего ни хорошего, ни плохого — я застрял в долгом периоде затишья, чтобы сейчас сидеть в своём кабинете, пить коньяк пятилетней выдержки и пытаться понять, как же мне поступить? Миссию случайного прохожего я выполнил на все двести, но почему всё равно так гадко на душе? Может, потому что понимаю, в следующий раз так сильно девочке не повезёт — не говоря уже о том, что каждый день с такой матерью как игра на выживание.
Странно, ведь я думал, что совсем полностью лишён эмпатии и отзывчивости, а на самом деле уже не один час думаю о ней.
Думаю, думаю, но ничего не придумаю. Пока что.
Я отключаюсь, медленно сшивая себе веки невидимой прочной нитью. Только к утру понимаю, что даже во сне всё равно умудряюсь увидеть тот робкий, растерянный взгляд.
***
Утром просыпаюсь пластмассовым, спал три часа — и то урывками. Ещё нет семи часов. Голова незрячая, будто выпил вчера не сто грамм, а бутылку минимум.
Несмотря на то, что жутко не выспался — больше заснуть не смог. После контрастного душа и холодной бутылки воды я уже сижу в машине и вновь еду по маршруту, ведущему к моей старой квартире.
На улице всё ещё темень. Один градус тепла. Свободные дороги.
По пути беру кофе, в связке с сигаретами зачастую спасающий меня от недосыпа, тревожности и внутреннего одиночества.
Я так быстро доезжаю до Лермонтовской, что и не знаю, нужно ли давать о себе знать в такую рань. Наверное, надо бы съездить куда-то за свежим завтраком, но все такие работяги, что откроются часа через два-три.
Зайдя в квартиру, первым делом смотрю, где Полина — а она всё ещё спит. Дверь в спальню прикрыта, поэтому я захожу максимально тихо, чтобы не разбудить её. Рядом с кроватью замечаю открытый рюкзак. Быстро просматриваю, что в нём — пару тетрадок, две ручки, расчёска, мелочь во внутреннем кармашке, обёртки от конфет, новый маленький пакетик сока.
Нормально вообще, что мне становится неловко и тошно? За хорошую жизнь, которой у неё нет. Стыд будто вселяется в моё тело раненной змеёй — и ползает от трахеи до носоглотки, хвостом задевая верхнее нёбо.
Я собираюсь поскорее выйти, но в эту самую минуту меня останавливает вибрация телефона. На прикроватной тумбочке лежит старенький чёрный самсунг. На экране высвечивается «папочка».
Понятия не имею, чем именно руководствуюсь, но я беру трубку, пока выхожу из спальни.
— Доченька, возвращайся д-домой, п-пожалуйста, — говорит он хриплым голосом, немного заикаясь. — С мамой я п-поговорил. Она тебя трогать не б-будет больше.
Молча слушаю тяжёлое дыхание, которым он меня выводит из себя.
Своевременно вы там спохватились.
— П-полиночка? Ответь, п-пожалуйста. Я очень п-переживаю.
— Не переживайте.
Волноваться надо было, когда находилась дома - в кругу любящих родителей.
— Гто это? Где м-моя дочь?
— С ней всё в порядке. Она сейчас спит.
— А кто в-вы?
— Просто знакомый.
— П-пожалуйста, с-скажите ей, что звонил п-папа.
— Хорошо, я обязательно это ей передам, но только когда она проснётся. Думаю, она вчера очень устала — ей необходим отдых.
— Д-да, конечно. С-спасибо большое, что п-помогли ей.
— Не за что. Всего вам хорошего.
Может, он хочет узнать больше, но сбрасываю. Ещё несколько минут прибываю в состоянии анабиоза. Вроде и осознаю происходящее, но чего дальше делать, куда податься — вообще не представляю.
Взгляд мечется.
Сейчас я вобрал в себя кучу всего — и ненависть, и сожаление, и злость, граничащую с раздражением. Вот так дети во дворе играются, а ты вынуждена чуть ли не бомжевать, а потом — уже ближе к утру слушать просьбы вернуться домой.
Мне кажется, ты настолько не заслуживаешь всей этой хуйни, что меня шатает.
Когда прикосновения матери сродни мучению? Для девочки, которая в этих прикосновениях по идее должна искать защиту (а находит сигаретный пепел накоже)?
Блядь, да что же мне со всем этим делать? И надо ли вообще что-то делать? Вмешиваться в чужие проблемы, даже не зная всей сути? И какую помощь я вообще могу предоставить?
Телефон я возвращаю на тумбочку, стараясь как можно тише передвигаться. Смотрю на неё ещё раз — периодически Полина посапывает, как маленький котёнок. Вдруг резко переворачивается. Успеваю подумать, что всё-таки удосужился её разбудить, но нет — она продолжает спать.
Начинает казаться, что прерывать этот сладкий сон большее преступление, чем оставлять девочку на улице.
Магия утра явно на меня не работает, как и магия вечера — как и магия в принципе. Я кладу во внутренний кармашек рюкзака Полины несколько купюр — надеясь откупиться этим от подступающих к горлу позывов рвоты, которые можно окрестить совестью.
Последний раз взглянув на неё, отправляюсь готовить завтрак. Скорее всего, последнее, что я для неё сделаю.
***
Запах омлета с помидорами разносится по всей квартире, поэтому я закрываю дверь и включаю вытяжку. Надеюсь, не разбудил, но неожиданное появление Полины на кухне говорит об обратном. Она переоделась в свою одежду прежде, чем выйти ко мне.