Пророчица

Однако, назвавшись племянником Матрены, Антон не мог внезапно продемонстрировать пропажу своего интереса к этой мнимой «родственнице» — это выглядело бы крайне неловко и неприлично. По инерции он еще пару раз навестил Матрену, уже не связывая с ней каких-либо конкретных планов. Почему он решил привести Матрену в нашу квартиру? что подтолкнуло его на столь экзотический шаг? чем это могло помочь разоблачению Жигунова? — Антон не смог мне объяснить даже после всего реально случившегося. Не мог же он ожидать, что Жигунов при виде явившейся к нему из прошлого Матрены задрожит всем телом, упадет на колени и возопит: «Вяжите меня! Это я убил Сатуновских!» Ясно, что рассчитывать на такой поворот не было ни малейших оснований. Но тогда зачем был нужен этот бессмысленный поход в гости к «племяннику»?

— Да черт его знает, как мне это пришло в голову. И сам толком не понимаю, чего я так решил… Чувствовал, что тупик, что ничего не могу поделать… Ну вот и…

Других объяснений мне из Антона выдавить не удалось. Да я не особенно и старался. В конце концов, теперь это было уже не так и важно. Эффект этого поступка Антона, явно не укладывающегося в рамки здравого смысла, оказался столь мощным, что его нельзя было просто сравнивать с любыми другими мыслимыми действиями, на которые мог бы решиться Антон. По стечению обстоятельств, самый бессмысленный, с точки зрения логики сыскного дела, шаг оказался самым результативным. Во-первых, Матрена оказалась той самой, жившей когда-то в нашем доме. Во-вторых, Жигунов, несомненно, очень испугался после вопля Матрены — Антон успел это заметить по резко изменившемуся выражению его лица. (Потом, в своей комнате, несколько придя в себя после случившегося, он с удовлетворением думал: «Узнал… узнал он Матрену. Понял, гад, что не всё забыто, что есть еще люди, которые могут помнить о его делишках. Ну, потрясись, потрясись от страху — это тебе не вредно»). Таким образом, дикое «пророчество» Матрены, которого никто не мог ожидать, вызвало косвенное подтверждение гипотезы Антона: до тех пор ничем не подкрепляемая, она теперь могла — пусть только психологически — опираться на явный страх подозреваемого Жигунова. Если ни в чем не виновен, то чего бы ему так бояться? Последующие события еще больше укрепляли Антона в истинности его подозрений. Обнаруженные у убитого большие деньги, «клад», который, по всей видимости, забрал преступник, всё работало на его гипотезу. Однако главное было в том, что гипотезу подтверждал сам факт убийства Жигунова: шаг, предпринятый Антоном из чувства безысходности и провала его «расследования», нечаянным образом угодил в самую болезненную точку, нарушил какое-то хрупкое равновесие и тем самым стал первым камешком, вызвавшим последующую лавину событий. Пусть Антон и до того не слишком сомневался в виновности Жигунова, но после всего произошедшего отпали и последние сомнения: убийство Жигунова парадоксальным образом стало доказательством того, что он — убийца. Однако, вероятно, для того, чтобы еще усилить парадоксальность наблюдаемой картинки, играющая с Антоном судьба подстроила ему неожиданную ловушку: доказав — пусть самым ужасным образом, — что Жигунов был убийцей Сатуновских, Антон, по воле обстоятельств, стал первым кандидатом на роль убийцы Жигунова. Такого никто не мог бы предусмотреть и такое никому бы не удалось спланировать — это был результат случайного стечения обстоятельств. Так карта легла. Так получилось. И вместо того, чтобы радоваться разоблачению гнусного гада Жигунова — не жалеть же его после всех его дел — Антон вынужден был молчать, врать и выкручиваться, опасаясь занять пустовавшее пока место убийцы. Лишь благодаря моей остроумной догадке в мраке, окружавшем Антона, появилась брешь, через которую, как он не без пафоса выразился, к нему проник лучик надежды.

Надо хотя бы в нескольких словах рассказать о тех противоречивых и смятенных чувствах, которые бурлили в моей душе, когда я выслушивал рассказ своего — недостойного этой роли — Ватсона. Разумеется, я не мог не вздохнуть с облегчением, когда выяснилось, что никакой мистики в Матрениных воплях подозревать больше не надо и что прозвучавшая них «кровь» — не та, которой еще предстояло пролиться, а та — первая кровь, которой были обагрены стены нашей квартиры много лет назад. Последняя крупная проблема, связанная с расследуемым мною делом и до тех пор не дававшая мне покоя, была наконец, разрешена. И то, что теперь Антон оказался окончательно очищенным от подозрений, которые нельзя было просто так отбросить, пока не выяснена была роль Матрены и ее «пророчества», не могло оставить меня равнодушным — я был искренне рад, что он — слава богу! — оказался тем самым, за кого я его принимал. Важно было и то, что признание Антона бросало новый свет на мотив убийства и на того, кто мог его совершить. Теперь странно было бы сомневаться, что к убийству Жигунова привело, в конечном итоге, награбленное им когда-то золото — вокруг него крутилась вся механика преступления — и что наиболее вероятным кандидатом в убийцы является подельник Жигунова, связанный с ним этим самым золотом. Я даже навскидку предположил, что в первую очередь надо проверить его приятеля Симона Петровича (цепочка здесь простая: золотые коронки — протезист — Жигунов — золото), и, как это со мной уже случалось, попал — ошибся, думаете? — нет, на этот раз я попал в самое яблочко: знакомый мне техник-стоматолог и оказался неуловимым злодеем, чуть-чуть не обведшим всех сыщиков вокруг пальца. Короче, по всем статьям — какую ни возьми — рассказ Антона должен был принести мне удовлетворение и даже вызывать у меня прилив гордости: вот, дескать, в какой запутанной задаче нам удалось разобраться. Всё так.

Но было еще одно — то, что сильно подмочило мне ощущение торжества и триумфального успеха. На меня сильно подействовало открытие того, что Антон, оказывается, врал мне, и притом врал успешно, добившись моего полного доверия к его словам. Я прекрасно понимал, почему он опустился до вранья, и, в целом, не мог поставить ему это в вину: его поведение было рациональным и вполне оправданным обстоятельствами, в которых он очутился. И всё же… «Как это он ловко обставил, изобретательно, не споткнувшись ни на чем, — думал я, возвращаясь мыслями к его рассказу, — знал ведь он, как и я, что Матрена жила в общежитии при инвалидной артели, и вот, пожалуйста, в воспоминаниях мальчика присутствует большая комната и другие женщины в ней — всё, как надо. …А ириски-тянучки?» — эта мелкая деталь показалась мне особенно убедительной в рассказе Антона о походе их с матерью к Матрене, и соответственно, она же особенно разъярила меня, когда я узнал, что всё это было чистым беспримесным враньем. «Надо же какой! Долго я еще не забуду тебе эти тянучки», — никак не мог я успокоиться и вновь мусолил внутри свою иррациональную обиду. При том такое внутреннее клокотание и шипение происходило во мне параллельно с осознанием того, что у меня нет серьезной причины обижаться на Антона. Он извинился за свое вынужденное вранье — я его простил, не мог не простить и, прощая, не кривил душой. Всё понятно, все высказано вслух. А всё-таки…

Вот таким образом и закончилась история, которую я собирался рассказать. Мы договорились с Антоном, и на следующее утро я позвонил капитану юстиции и попросил его о встрече, на которую мы придем вместе с Кошеверовым — нам, дескать, есть о чем ему рассказать. Встреча в прокуратуре состоялась в тот же день. В течение полутора часов мы с Антоном излагали капитану свои открытия, гипотезы, догадки — всю картину преступления, какой она нам представлялась. Капитан внимательно слушал, почти не комментируя услышанное и лишь иногда уточняя детали, что-то помечал в своем блокноте (я думаю все наши речи были записаны на магнитофон; тогда они начинали широко распространяться, и в прокуратуре, наверняка, уже использовали эту полезную техническую новинку). После того, как мы закончили, капитан от имени следствия поблагодарил нас, заверил, что наши соображения будут внимательно проанализированы и учтены в ходе следственных мероприятий, но ловко уклонился от каких-либо замечаний по существу дела. Я до сих пор не знаю, помогло ли наше «домашнее расследование» их милицейскому следствию, или же они и без нас дошли до аналогичных выводов, и мы мало что смогли добавить к тому, что они и без нас знали, — это осталось покрытым мраком тайны следствия. Но как бы то ни было, через несколько дней был арестован Симон Петрович (фамилию я его не помню — да и какое она может иметь значение?), что еще раз согрело мою душу и позволило лишний раз погордиться своей проницательностью. А через три или четыре месяца состоялся суд, на котором выяснились кое-какие немаловажные моменты этого дела. И ими я должен дополнить свое подошедшее к концу повествование.