Страница 6 из 8
Вытащил из корзины и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом. Настоящим, не фальшивым, как та укладка из поленьев с языками пламени, что нарисована масляными красками по металлической сетке – заслонке, за которой истопник скрывает в топочной камере противень с растопкой. Не без оснований опасался я, что корзину в пылу драки, обрушив заслонку, сметут в огонь – сожгут фельдшера ненароком. Камса с достоинством оценил мою заботу и новое место укрытия: протянул мне пятерню. Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди, закатав прежде по локоть рукава тельняшки, и выжидал развития событий.
Лебедько кашлянул – погасла одна плошка.
Все замерли.
Гаркнул – погасла плошка вторая.
Зашептались, загомонили.
Кабзон, переломившись в пояснице, положил на стол между котелками кулаки, походившие в полумраке на пудовые гири. Ростом бригадир чуть ли не вровень кладовщику, широкой кости, но худой без толики на теле жира. Жилист до безобразия, как какой баскетболист студенческих команд в колледжах штатов.
Селезень первым махнул к верзиле, теперь не к старшему бригадиру Кабзону, а всё к тому же старшему сержанту Йосифу Кобзону, заму ротному старшине. За ефрейтором трое рядовых – всё его разведотделение. Тут и все полеводы вмиг преобразились в десантников. Перемахивали через агрегат, кто куда. Посуды не сбросили, клеёнки с посудой не смели, друг друга не зацепили. Мою сторону приняли третье отделение целиком и половина второго, сторону прапорщика Лебедько – первое и половина второго. Разведотделение ефрейтора Селезня, примкнувшее к старшему сержанту, определило противостояние не в мою пользу.
Разнорабочие встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?», а с боязнью, что перепадёт – судя по тому, как у трёх десятков здоровяков учащалось дыхание. Боялись, втянут в потасовку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя в ЧТК особо не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы как-никак, – это в земмарийском кабаке можно после изрядно выпитого соке. Конечно, в отсутствии там китайцев, извечных соперников с их приёмчиками кунг-фу. Но не здесь с ВДВшниками, с спецназовцами натасканными. В замешательстве братья сгрудились, зажав в углу Хромого.
В одном углу Хромой с разнорабочими, в другом прапорщик Лебедько, меж ними Хлеб. В спецназовца кашевар не преобразился, остался стоять на коленях, плечом подпирал тамбурную дверь в висе на руке в крюках. Свободной рукой опёрся в опрокинутый великаном табурет и, пытаясь выйти из нокдауна, мотал головой, что та лошадь. Только что не ржал, мычал жалобно.
Начинать драку ни кто не решался, по всей видимости, и не хотел. Когда бывало в казарме после отбоя, шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера» – а это старослужащие, деды, которые не рослее, не крепче, но опытнее новобранцев-салаг – делали шаг назад и в сторону за спины. Садились на закорки, взбирались на плечи… Верховым полагалась в руки подушка, но откуда ей взяться здесь в колхозной столовке, её и в гамаках спального барака нет. Охотой же пустить в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только будучи облачёнными в защитный шлем, нагрудник с подпаховиком, наручи и поножи – в чём тренировались в полковом тире.
Так стенка против стенки стояли не одну уже минуту, что, прямо сказать, полеводам не в укор, но элите ВДВ не к лицу.
Я, подрастерявший за время председательства начальственную хватку, молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я нынче, будучи председателем колхоза не обременённым по безалаберности членами правления, их поддержкой в выборах – должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай, сломают. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Не раздумывая, вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить – карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерёгся: смахнут ещё на пол под ноги, затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив протез на дно «чулка», приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко чулком зацепил-таки Камса, засучил рукава теперь по плечи: пора было проявить себя. И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено – акция Испытания. Процесс пошёл, науськивателя, этого быковатого кладовщика, не остановить. Попытался определить в стенках среди солдат соглядатая, терялся в догадках, кто и как будет фиксировать драку. «Истопник! Чон Ли»: осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но, видимо, сбагрил свою функцию контролёра Испытания, соглядатая, на истопника. Недаром же свалил, свинтил с глаз. Теперь, затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.
Тем временем Лебедько поднял кулак с добрый бочонок, оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень, недаром что разведчик, смекнул, что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, опустил перст долу, раскрыл ладонь и повёл ею из стороны в сторону; засмеялся добродушно, мол, не дрейфьте, кровушке бывать, смертушке – нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным – к прыжку коварному готовились.
Вдруг агрегат пришёл в движение. Пустые котелки и кружки гремели, натыкались друг на дружку – грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с ленты свои мослы. Полязгивая суставами скамеек, укатил за клеёнчатые полосы под аркой – переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.
Хлеб, потеряв опору – табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом – отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывавшего на соитье самку.
Прапорщик рыкнул – погасла третья плошка.
В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.
Полумрак сгустился.
За спиной зашептал Камса. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против кодлы оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытного: каптенармус тогда не преминул бы задействовать в схватке засовную трубу. А с кочергой в руках – «декоративная» по большей части, из силумина лёгкого, литого – против двухдюймовой с метр длиной стальной трубы, да в руках гиганта, это вам не против даже лома.
Наконец перекрестившись, Лебедько выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо – традиционные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по ягодицам, бёдрам и животу, притопывал то справа то слева. Ступни в спецназовских берцах огромны, как молоты. Пальцы в кожаных с заклёпками митенках толсты, как сардельки. Безпалки спецназовца интенданты заказывать каптенармусу не брались – лекал подходящих перчаток не сыскать. В Твердыне, вели из аэропорта в досмотровую гарнизонной гауптвахты через морской порт, Лебедько у зазевавшегося грузчика и спёр его перчатки-безпалки. Теперь носил, не снимая, как и спецназовские берцы крокодиловой кожи, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили на острове когда прогары меняли на боты.
Похлопав и потопав, – жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм – прапорщик напоследок отвёл поочерёдно в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы и ниже в позицию борца сумо – кулаки на дохе – перед броском, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале гауптвахты, меняли в душном вагоне-ресторане армейское исподнее на матросское, трусов подходящего великану размера не нашлось. Всучили «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие: по зелёному полю жёлтые цветочки с розовыми сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая обширным задом – салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрднул. Да так громко, сам не ожидал, смутился даже. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив «сардельки», локти раскрылив, присел ниже и упёрся кулаками в пол. Глаза потухли. Вот-вот ринется на меня, судя по тому как наливались кровью глаза. И не как борец сумо кинется на соперника, а как бык на матадора.