Асан

С утра помолившись, ощущая приятно натрудившиеся в молитве колени, Абусалим вырулил из своего замечательного дома… Ворота плавно открылись. В движении ворот чувствовалось достоинство. Абусалим еще не отошел вполне от молитвы… С тем же достоинством, плавно, абусалимовский БМВ плыл через центр родного села.

Абусалимовский БМВ по праву красовался пуленепробиваемыми стеклами и угловыми отражателями, а кой-где с флангов вместо стекла была качественная заводская броня. Но только-только машина выехала из села, из ближайшего куста слева ударила молния… Реактивная граната “Муха”… Но, скорее всего, РПГ-26. Уж очень нацеленно ударила она в лобовое стекло… Противотанковая… Огненный шар ворвался в салон машины и сжег в секунды и Абусалима, и его охранника, и его сына – мальчишку, которого Абусалим вез устроить учиться (между прочим, в русскую школу в Грозный).

Чадившие остатки машины вылетели на обочину. Дым шел невысоко. Ничего больше. Горела уже пустота… И только оторвавшаяся задняя стенка БМВ лежала на дороге, четко подсказывая место происшествия.

Срочный бензин – грузовым вертолетом!.. Шума и треска полные уши. И сопровождали нас два боевых Ми-8… Мы спешили.

А когда пролетали низко над чеченским селением, лейтенант показал мне в оконце на дорогу под нами. Там я разглядел десяток малолетних калек… Детей… Они ползли по дороге. Прямо под нами… Кто без руки, кто без ноги… Жуткий и страшный выползок калек лейтенант сам комментировал. Я не просил. Я чувствовал тошноту, а оторвать глаз не мог.

Дети, ставшие калеками от недавних бомбежек, обзавелись собственным рефлексом. Как только шумы вертолетов, здоровые дети под рев и треск убегают, – торопясь, они прячутся в ближайший перелесок, а что калеки?.. а калеки вон из домов и на дорогу!.. Ничего лучшего у них нет. Калеки уже научены. Потому что им на открытом месте – безопаснее. Дом не спасет, дом может загореться от бомбы. Перелесок тоже может вспыхнуть. Еще как горят перелески!.. А вот дорога цела. Дорога не горит.

Я не отрывал глаз от безногого пацаненка. Он только-только успел с крыльца на дорогу… Полз, волоча пустую штанину. Прямо подо мной.

– И что, – спросил я. – Село не бомбят?

Лейтенант ответил коротко:

– Жалеют.

Всякий знает, что жалость уязвимое чувство. Чувствишечко небольшое. Однако оно нет-нет и высунется… То там, то здесь… И пусть, пусть!.. По мне, комментировал лейтенант, такая вот малость жалости – единственное великое, что здесь, на этой войне, осталось.

После того как мы с Русланом не дали порезать и еле-еле спасли прибывшую на вокзал пьяную солдатню (выручили заодно с нашим бензином), я сказал Руслану спасибо. Оно как-то само вырвалось. Когда мы уже были на складе… Когда уже чай.

Как-никак в той дурной заварухе он, чеченец, стоял против чеченцев… Мог получить пулю. Щекотливая, гнусная минута. Стоял и слушал попреки единоверцев.

– Напряг был… Спасибо тебе, – я сказал ему просто так, почти машинально.

– Не нужно мне твое “спасибо”. От этих “спасибо” блевать хочется, – ответил Руслан.

От этих - значит, от ваших русских. Руслан такой. Внешне он закрытый. Он как раз из тех, кто вынужден помалкивать на больную тему. На русскую тему его не выманить, если вокруг чужие. Ни оскорблением, ни провокацией спорщика… Молчун… Но зато свою антирусскую позицию он не скрывает от близких. И пусть близкие его слышат. И пусть знают. А майор Жилин – как раз близкий, свой, пусть тоже слышит и знает.

Я сказал:

– Ну-ну!.. Обойдемся.

Раз уж он не хочет “спасибо”.

Хотел ли он поражения федералов?.. Еще бы!.. Несомненно. Но при этом, русских недолюбливая, Руслан хотел и даже старался внушить им к себе уважение. Он честный – он порядочный… И он хотел бы, чтобы русские его уважали. Настоящий чеченец.

И какая же стрельба могла быть там, где остановили пьяную колонну! Первые же пули были бы в нас с Русланом… Такие напряги на чеченских дорогах самые опасные и непредсказуемые. Напряги, как набухшие нарывы. Да и полевой командир Маурбек был совсем не сахар! Мы стояли на самом краю… И был ясный-ясный день… А я негромко насвистывал. Я все еще помню мелодию… Небо для нас с Русланом было в те секунды рядом. Совсем рядом.

Я представил себе наши души, взлетающие на небо… Разнобоговые! Воинственные души!.. А по сути – детские воздушные шары разных расцветок. Моя… Руслана… ну, еще две-три души наших шоферов… четыре, скажем. А с нами и разноцветные души чеченцев, тоже не менее дружно взлетающие, спешащие к небесам… После взаимной беглой стрельбы. Дружнее, ребята. Все вместе!

Прямиком к небу – с проселочной пыльной дороги. Но и на лету, уже подымаясь и вдыхая синеву, наши души сварливо перекрикиваются… Кричат… О солярке. О бочках с бензином. О том, кто первый начал стрельбу… Небесная, но все еще земная разборка.

ЗВОНОК ЖЕНЕ… Будить не хочется, но уж так у нас повелось, что я ее бужу – мои звонки ночью нежнее. Жёнка привыкла. Женщина привыкает к ночной нежности. (К необходимости ночной нежности.) Она уверяет, что, разбуженная моим голосом, она после спит слаще и дольше. Пусть!

Вокруг меня лунная полянка… Ночь… Я один. Сижу за вкопанным в землю столиком. Сторожит меня только боярышник… Ну, и луна.

– Саша?

– Я.

Я чувствую, что она улыбается. Сонные ее губы… В ее улыбке.

– Опять луна?

– Опять.

Я говорю ей какие-то мелочи, глаза мои уперты в ночь… И в кружевную стенку боярышника… Но все равно я вижу свое. Как можно не увидеть!.. Там – в далекой дали – на берегу все той же большой (но не называемой) реки географическое пятнышко. Пядь земли. И дом…

Я, собственно, уже днем дал жене знать, чтобы она слегка (именно слегка, не рывком) попридержала стройку, так как денег у нас (у нее) будет теперь поменьше. Это не беда. У реки многие сейчас именно так (так замедленно) строятся. Выбранный нами городишко сам по себе тих. Так что стройка даже без крышевания (без бандюков)… Хорошее место.

Луна… Жена притихла. Жена слушала. Ей хотелось еще.

И словно бы в параллель далекому дому, на меня здесь повесили долгострой – Внешний склад. Убогий, бедный, он в Ханкале, но находится поодаль, вне моих складов. И почти не охраняется. Действительно внешний… Работают только чеченцы. То трое их. То всего двое… Лет сорока, но кажущиеся уже стариками, рабочие словно ползают по замороженной во времени стройке. Тихо-тихо движутся меж низкорослых стен. Или тихо-тихо спят (здесь же).

Это недалеко. Мне только выйти со своих складов… За ворота… И пройти метров сто. Или на джипе… Готов здесь лишь фундамент с покрытием, и на метр-полтора кой-где выведены стены. Над огрызками стен чистое небо. Зато внутри этих стен-недомерков удобно поговорить… Они защищают от шума и, например, от подслушиванья. Иногда они защищают от ветра. Но от дождя нет.

Деньги платятся только прорабам – Руслану и Руслану-Рослику. Почему и на какие шиши появляются здесь двое-трое пропыленных, выжженных солнцем рабочих, я не знаю. И оба Руслана не знают. Хотя это наша стройка.

Я и Руслан-Рослик, мы в тот день пришли на стройку одновременно.

– Привет.

– Привет.

Мы поднимаемся на недострой по лестнице-времянке, без перил.

– Эй вы… Осторожнее!

Рослик громко кричит на рабочих. Он каждый раз громко кричит. Преду-преждает, что идем.

– Э! Они селяне… Кирпич на голову бросят, – заботливо говорит он.

И не без доли презрения он, пока мы топаем вверх, объясняет: сельские!.. Они все сельские!.. Только-только от своих баранов отошли на два шага. Не соображают. Если ему надо – берет кирпич. Если не надо – бросит кирпич вниз… А если там, внизу, чья-то башка, его не колышет!

Однако при виде нас эти сельские все-таки заспешили. Этих людей сразу узнаёшь. Руки их к кирпичу непривычные. Корявые руки… Настоящие крестьяне. Настоящие косить-копать. Эти их вечные причитания, что денег нет… денег надо!.. для дочек надо!.. замуж дочкам надо!.. Оторванные нуждой от села, они смотрят на стройку тусклыми глазами. И на городских людей… На всех… Не различая чужих-своих. Им чужды Русланы, что один, что другой, им чужд я… Мы для них как некие сытые инопланетяне.