Сквозь ночь

Сквозь ночь

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

СКВОЗЬ НОЧЬ

В тридцати пяти километрах к северо-востоку от Пирятина на Полтавщине есть село Ковали. Там в заросшем саду, за большим колхозным двором, можно увидеть крашенную суриком пирамидку, обнесенную деревянной оградой. На пирамидке, чуть пониже фанерной пятиконечной звезды, висит венок из ссохшихся сосновых ветвей, а под венком виднеется неумелая, хоть и старательно выведенная надпись: «Вечная память павшим за Родину».

Таких пирамидок осталось немало на земле, по которой прошла война; быть может, эта, похожая на другие, и не привлечет ваше внимание. Если полюбопытствуете, местные жители расскажут вам, что в большой могиле под пирамидкой собраны останки из нескольких других могил, вернее — из канав, находившихся тут же, под деревьями.

Что до количества захороненных, то здесь, возможно, мнения разойдутся. Одни скажут — четыреста человек, другие — семьсот. Ведь пошел третий десяток лет с тех пор, как это было, и в Ковалях все меньше остается людей, которые  с л ы ш а л и  это. А видевших воочию и вовсе нет.

В сентябре 1941 года, семнадцатого числа, я был откомандирован из батальона делегатом связи к начальнику инженерного отдела штаба Юго-Западного фронта. По принятой теперь терминологии следовало бы сказать «офицером связи», но тогда это называлось именно так — «делегат связи».

Кроме меня делегатов связи было еще несколько, из других инженерных частей фронта. Все мы сидели в ожидании приказаний во дворе у хаты, где находился генерал, начальник инженерного отдела штаба.

Штаб (скорее, какая-то часть его, а может быть, только инженерный отдел) остановился на день в селе Яблуновка. Я говорю «остановился» потому, что еще вчера инженерный отдел находился в Пирятине, а где окажется завтра, было неизвестно.

Слово «неизвестно» употреблялось в те дни очень часто и приобретало все более тревожный оттенок. Насчет окружения тоже говорили «неизвестно», хотя многие знали, что кольцо окружения замкнулось или вот-вот замкнется.

Яблуновка казалась вымершей. Движение по улицам было запрещено, ходить надо было вдоль хат в тени деревьев; штабные машины стояли в садах, замаскированные свеженаломанными ветвями. Казалось, сделано все необходимое, чтобы штаб не обнаружили с воздуха. И, однако, в середине дня над Яблуновкой показались на большой высоте пикировщики.

Двенадцать «юнкерсов» построились в круг, «каруселью». Мы спрыгнули в противоосколочные щели, мир наполнился воем и грохотом.

Огромные машины низвергались с неба одна за другой. Они пикировали так низко, что отчетливо виден был рифленый дюралюминий, были видны черно-желтые кресты на крыльях и даже головы пилотов в прямоугольных очках. Отбомбившись, они спикировали вторично и обстреляли Яблуновку из крупнокалиберных пулеметов.

Как бывало нередко, большого ущерба налет не причинил, хоть мы и натерпелись страху. Когда все стихло, меня вызвали к генералу.

Его небольшой походный стол поставлен был посреди пустой, прохладной и очень чистой горницы с глинобитным полом, присыпанным свежей травой. Генерал не выходил отсюда во время налета, стол перед ним был пуст, он сидел, опустив гладко причесанную седую голову на руки.

— Слушайте, младший лейтенант, — сказал он устало и негромко, — отправляйтесь к шоссейной дороге, остановите первую машину, где увидите старшего командира, не ниже полковника. Скажите, что начальник инженеров фронта просит задержаться и прибыть к нему.

Он так и сказал — «просит». Я откозырнул и отправился выполнять приказание.

Дорога (шоссе проходило примерно в километре от Яблуновки) была сплошь забита движущимися на восток машинами; картина, горько знакомая по трем военным месяцам. Я остановил первую же легковушку — в армии их было тогда немного, в каждой наверняка можно было рассчитывать найти старшего командира. Выслушав меня, хмурый полковник помолчал, взглянул в небо, хлопнул дверцей, и «эмка» покатила своей дорогой.

Я простоял довольно долго на обочине гудящего и гремящего шоссе, останавливая, когда удавалось, редкие легковые машины. Хотелось выполнить приказание, хоть и непонятно было, в чем тут смысл. Возможно, генерал надеялся уточнить обстановку, а может быть, ему нужна была помощь. Или просто требовалось отвести душу, поговорить, посоветоваться. Так или иначе, пришлось вернуться ни с чем.

Генерал все так же сидел за столом, сжимая виски. Хозяйка, осторожно переступая загорелыми босыми ногами, поставила перед ним кружку молока. Я выждал, пока она уйдет, и доложил.

— Можете быть свободны, — проговорил генерал, не подняв головы.

Как только стемнело, штаб снялся из Яблуновки. До нас, делегатов несуществующей связи, никому не было дела. Кто-то из штабного начальства сказал, что мы можем вернуться в свои части. Где именно находятся в настоящее время эти части, никто сказать не мог.

Спустя много лет я прочел книгу немецкого генерала фон Типпельскирха «История второй мировой войны». Там он пишет, что большое окружение наших войск восточнее Киева сковало крупные немецкие силы и тем самым спутало карты Гитлера, задержав наступление на Москву.

Вероятно, все было именно так, признания немецкого генерала тут особенно ценны. Но мы этого не знали, не сознавали. Для сотен тысяч людей, продиравшихся в те ночи и дни сквозь леса, сквозь оржицкие болота, на ощупь искавших выхода под градом бомб, под огнем гранатометов, минометов и танковых пушек, — для этих людей случившееся было огромной и необъяснимой трагедией.

Помню темно-зеленый автобус полевой радиостанции, окруженный молчащей толпой бойцов и командиров, ожидавших ответа: что происходит, куда идти, чего ждать, на что надеяться? Три полковника и майор, вышедшие из автобуса, ничего не смогли (или не хотели) сказать. Они тоже молчали.

Я никогда не испытывал доверия к популярной формуле «начальству виднее». Возможно, если бы каждый из нас знал действительное положение, немцам пришлось бы куда труднее на том куске земли.

Но это — предположение. Возвращаюсь к тому, что видел и пережил сам; ведь большая история с ее окончательными выводами есть не что иное, как осмысленный итог отдельных, пусть небольших, историй.

Своего батальона я не нашел. Нашел лишь суконную ненадеванную пилотку, на подкладке которой химическим карандашом была выведена фамилия одного нашего командира взвода. Его запасливость и дотошная аккуратность служили в батальоне предметом добродушных насмешек. Инициалы, стоявшие перед фамилией, не оставляли сомнений, что пилотка принадлежала именно ему. И то, что она вот так валялась где-то в лесу под сосной, и то, что поднял ее именно я, а не кто-нибудь другой из проходивших здесь тысяч людей, было как-то очень уж странно и, как мне показалось, зловеще.

Много странного, похожего на дурной сон происходило тогда вокруг. Ночью на узком щебеночном шоссе горела, стреляя во все стороны шипящими цветными огнями, груженная ракетами машина. За ослепительным фейерверком никто не разглядел, что машина была немецкая — небольшая, вроде «пикапа» или открытого «виллиса».

Но немцы, сидевшие в двух лесочках по сторонам дороги, хорошо разглядели нас. Из одного лесочка ударил гранатомет, из другого — пулемет, мы упали на жестко утрамбованную щебенку.

На ремне у меня висел котелок — лежать на нем было неудобно; я осторожно отцепил его, вытащил из-под себя и поставил рядом. В ту же секунду звенящим ударом его отбросило в сторону. Над головой в черноте ночи рвались гранаты.