Страница 128 из 149
— Хороший пример она подает молодежи, — возражает человек в тренировочном костюме, бегущий трусцой. — У нее арбуз как прилип к ноге. Никакого отскока. Нашей сборной у нее бы поучиться. Мамаша какой-то футбольный секрет знает. Уважаемая, вы постойте здесь. Я до Крымского моста добегу и на обратном пути вам арбуз дотараню.
Наталья Ивановна не стала ждать таранящего спортсмена. Она докатила арбуз до телефонной будки и стала вызывать подмогу: пенсионно-тимуровскую скорую помощь:
— Алло, это Анна Гавриловна? Вы что делаете? Берите свою сумку с колесиками и приходите на Фрунзенскую набережную к мебельному. Поможете мне арбуз нести… Не можете? Вы сами в беде? Ничего я сейчас приму меры.
— Алло, Софья Адамовна, пожалуйста, зайдите к Анне Гавриловне и откройте ее. Она ключ в двери снаружи забыла. А изнутри она не открывается. И пусть она возьмет сумку с колесиками и идет на Фрунзенскую набережную меня выручать… Что, у вас сердце? Ладно, сейчас поможем.
— Алло, Наталья Павловна? У вас есть валидол? Тогда возьмите его и зайдите к Софье Адамовне. Она боится без валидола на улицу выходить. Она проведет вас к Анне Гавриловне. Анна Гавриловна пусть возьмет сумку с колесиками. И все вместе приходите на Фрунзенскую набережную к мебельному. Поможете мне арбуз нести. Да, и возьмите для Анны Гавриловны чай. Она без чая, как машина без бензина, не может двигаться.
В это время мальчик мимо шел и с ним двое родителей — папа и мама.
— Тетенька, что это вы делаете?
— Я арбуз домой качу.
— Можно мы поможем?
— Конечно, можно.
— Но мы в кино опоздаем, — говорит мама.
— Ну и пусть! Арбуз важнее!
И арбузная процессия идет вперед. Впереди мальчик, потом арбуз, потом папа и мама.
В это время им навстречу выходит Анна Гавриловна с сумкой с колесиками и все остальные участники арбузного пробега с чаем и с валидолом. И все они встречаются у лифта.
— Знаете что, — говорит Наталья Ивановна. — Пошли к нам арбуз есть.
И все-все: и папа, и мама с мальчиком, и Софья Адамовна, и Анна Гавриловна с сумкой с колесиками, — все поднимаются наверх на шестой этаж.
Всех я встречаю у двери:
— Наталья Ивановна, что ж вы мне-то не позвонили? Я бы вам арбуз мигом донес. Еще бы молока купил.
— Что вы, Эдуард Николаевич! Вы же работаете. А мои девочки не очень заняты. Нечего им дома сидеть, стареть без толку. Пусть подвигаются.
И если мне в кроссворде попадется, слово на семь букв по вертикали, означающее молодую современную прогрессивную женщину, я не буду долго размышлять. Я напишу это слово — «соседка Наталья Ивановна». Пусть это будет не по правилам, но это будет правильно.
Село Троицкое
Село Троицкое под Переславлем-Залесским зимой засыпает снегом много больше, чем другие деревни. Может, это от природы зависит, а может, от того, что в других деревнях еще есть трактора и машины, а в Троицком давно уже нет ничего.
Когда у меня есть трудная и долгая работа, я еду в Троицкое. Там у меня есть свой небольшой, хорошо устроенный дом, даже с телефоном.
Приезжаешь обычно в темноте. Зимой темнеет рано, и все спят. Даже собаки.
Совсем не ясно как далеко на машине можно проехать в глубь деревни. Поэтому я оставляю машину возле почты, в одну руку беру пишущую машинку, в другую — сумку с продуктами — и в рейс по сугробам.
Иногда идешь в снегу по пояс — как плывешь. Сумка с продуктами и машинка едут рядом по снегу.
Самое обидное бывает утром, когда узнаешь, что ты по сугробам полз, снег из рукавов вытаскивал, а рядом была удобная, хорошо протоптанная тропинка.
Вот и дом. Калитка с головой засыпана снегом, и открывать ее не надо, можно просто по снегу перейти.
Главное теперь — входную дверь откопать и открыть. Откапывать приходится ногами и пишущей машинкой.
Тут же затапливаешь печь, потому что дрова в нее еще с осени запихнуты, и включаешь радио — вражеские голоса слушать.
И часа четыре в полухолоде ждешь отдачи тепла от печки.
Но вот тепло пошло, началась долгожданная награда за мучения, началась новая, совсем необычная, совершенно не городская жизнь.
Однажды я привез с собой в село Троицкое своего приятеля Сашу Курляндского. И когда в доме наступил час тепла, я ему сказал:
— Саша, ты гнал по гололеду машину, полз по снегу, почти замерз, но добрался до цели. Теперь ты чувствуешь себя настоящим мужчиной. Что бы ты без меня, Саша, делал?
— Без тебя, Эдик, сейчас, — ответил отогревшийся Саша, — в самом худшем случае, я сидел бы в ресторане Дома кино и пил пиво.
И вот в один мой приезд в Троицкое, пройдя через все мучения и как следует выспавшись, открываю я утром глаза и вижу — в комнате стоит Татьяна Семеновна Частова, моя соседка.
Явилась собственной персоной, нарядная, важная, красивая. Валенки на ней с галошами новые, выходные, платок пуховый коричневый, должно быть, свадьбешный, и пальто большое, утепленное.
Только оно подкачало: оно было большое и теплое, но как будто из двух разных польт… польтов… тьфу ты… сшитое.
— Садитесь, — кричу, — Татьяна Семеновна. Я мигом. Сейчас будем кофе пить. Как живете, Татьяна Семеновна?
А сам за печкой одеваюсь во все свое поношеное, теплое, удобное, деревенско-спортивное.
— Да как живу? Плохо живу.
— Это почему, Татьяна Семеновна?
— Тропинку к колодцу занесло, снег для чая на печке топлю. Вот заболела давеча, лежала весь, день даже горчичник поставить было некому.
— А как же, — спрашиваю, — ваша боевая подруга Евдокия Павловна, тоже Частова? Она что же, не может вам горчичник поставить?
— Я с ней два месяца как не разговариваю.
— Это почему?
— Потому что я с ней поругалась. Еще осенью.
— Из-за чего?
— Из-за того, что разговор был про ручку.
— Какую ручку?
— Колодешную. Ольгушка Субботина, почтальонка тутошняя, сказала, что наши мужики от их колодца ручку взяли.
— А Евдокия Павловна при чем?
— А при том. Я Ольгушке говорю: «Наши мужики не воры. Они чужой ручки не возьмут». А Евдокия твоя стоит и молчит. Я ей говорю: «А ты чего молчишь, глаза таращишь, шкура ты продажная!» Она сразу и побегла. Вот с тех пор с ней и не разговариваю.
— Не очень ли вы поспешили, Татьяна Семеновна? Может быть, она потаращила бы глаза, потаращила, а потом бы тоже сказала, что ваши мужики не воры.
— Ничего бы она не сказала.
— Почему?
— Потому что она шкура продажная.
— Татьяна Семеновна. — говорю я, — всю жизнь она была вашей подругой, и войну вы вместе прошли, а тут вдруг шкурой продажной стала. Да?
— А тут вот стала.
— А хотите, я вас помирю? Я ее приведу, вы и заговорите.
— Яс ней разговаривать не собираюсь, — упрямо твердит Татьяна Семеновна.
— А давайте мы ей письмо напишем.
— Тебе делать нечего, ты и пиши.
Я достаю пишущую машинку, вкладываю лист бумаги и усаживаю Татьяну Семеновну на табуретку у окна.
— С чего начнем? — спрашиваю я.
— С чего хочешь, с того и начинай, — сердито говорит Татьяна Семеновна и отворачивается.
— Давайте так начнем: «Дорогая Евдокия Павловна, я тебя обругала сдуру. Больше не буду».
— Как это — не буду. — говорит Татьяна Семеновна. — У меня нервы поднимутся — я ей и не такое скажу.
— Значит, пишем так. «Дорогая Евдокия Павловна, я тебя обругала сдуру, и еще буду». Так правильно?
— Так правильно.
— Что дальше писать?
— Не знаю. Ты писатель, ты и пиши.
— Когда не знают, про что писать, — про погоду пишут, — говорю я.
— Вот и пиши про погоду.
Только я приготовился писать про погоду, описывать мороз и солнце, день чудесный, явилась маленькая Евдокия Павловна Частова, вся перемотанная платками как пулеметными лентами.
Увидела Татьяну Семеновну на табуретке — и бежать. Еле я успел ее за хвост ухватить и на другую табуретку посадить: