Страница 53 из 93
По собственному вкусу я сужу. чего от собеседника нам нужно. и вздор напропалую горожу охотнее, чем умствую натужно. Ты в азарте бесподобен ярой одурью своей, так мой пес весной способен пылко трахать кобелей. Я вижу объяснение простое того, что ты настолько лучезарен: тебя, наверно, мать рожала стоя и был немного пол тобой ударен. Хоть я свои недуги не лечу, однако, зная многих докторов, я изредка к приятелю-врачу хожу, когда бедняга нездоров. То истомясь печалью личной, то от погибели в вершке, весь век по жизни горемычной мечусь, как мышь в ночном горшке. Я курю возле рюмки моей, а по миру сочится с экранов соловьиное пение змей и тигриные рыки баранов. Мой восторг от жизни обоснован, Бог весьма украсил жизнь мою: я, по счастью, так необразован, что все время что-то узнаю. В эпоху той поры волшебной, когда дышал еще легко, для всех в моей груди душевной имелось птичье молоко. Сбыл гостя. Жизнь опять моя. Слегка душа очнулась в теле. Но чувство странное, что я — башмак, который не надели. Поскольку я большой философ, то жизнь открыла мне сама, что глупость — самый лучший способ употребления ума. С утра неуютно живется сове, прохожие злят и проезжие, а затхлость такая в ее голове, что мысли ужасно несвежие. С утра суется в мысли дребедень о жизни, озаренной невезением, с утра мы друг на друга — я и день — взираем со взаимным омерзением. Несчастным не был я нисколько, легко сказать могу теперь уж я, что если я страдал, то только от оптимизма и безденежья. На убогом и ветхом диванчике я валяюсь, бездумен и тих, в голове у меня одуванчики, но эпоха не дует на них. Я часто спорю, ярый нрав и вздорность не тая, и часто в споре я не прав, а чаще — прав не я. Поскольку я жил не эпически и брюки недаром носил, всегда не хватало хронически мне времени, денег и сил. Поскольку я себя естественно везде веду, то я в награду и получаю соответственно по носу, черепу и заду. Свои серебряные латы ношу я только оттого, что лень поставить мне заплаты на дыры платья моего. Чтобы вынести личность мою, нужно больше, чем просто терпение, ибо я даже в хоре пою исключительно личное пение. Врут обо мне в порыве злобы, что все со смехом гнусно хаю, а я, бля, трагик чистой пробы, я плачу, бля, и воздыхаю. Не в том беда, что одинок, а в ощущеньях убедительных, что одинок ты — как челнок между фрегатов победительных. Настолько не знает предела любовь наша к нам дорогим, что в зеркале вялое тело мы видим литым и тугим. Живя не грустя и не ноя, и радость и горечь ценя, порой наступал на гавно я, но чаще — оно на меня. Застолья благочинны и богаты в домах, где мы чужие, но желанны, мужчины безупречны и рогаты, а женщины рогаты и жеманны. Напрасно я нырнул под одеяло, где выключил и зрение и слух, во сне меня камнями побивала толпа из целомудренных старух. Порой издашь дурацкий зык, когда устал или задерган, и вырвать хочется язык, но жаль непарный этот орган. У многих авторов с тех пор, как возраст им понурил нос, при сочинительстве — запор, а с мемуарами — понос. Верчусь я не ради забавы, я теплю тупое стремление с сияющей лысины славы постричь волоски на кормление. Не зря мы, друг, о славе грезили, нам не простят в родном краю, что влили мы в поток поэзии свою упругую струю. Когда насильно свой прибор терзает творческая личность, то струны с некоторых пор утрачивают эластичность.