Страница 46 из 93
То ли поумнел седой еврей: мира не исправишь все равно, то ли стал от возраста добрей, то ли жалко гнева на гавно. Уже не люблю я витать в облаках, усевшись на тихой скамье, нужнее мне ножка цыпленка в руках, чем сон о копченой свинье. Весь день суетой загуби, плетусь я к усталому ужину и вечером в куче себя уже не ищу я жемчужину. Знаю старцев, на жизненном склоне коротающих тихие дни в том невидимом облаке вони, что когда-то издали они. Шепнуло мне прелестное создание, что я еще и строен и удал, но с нею на любовное свидание на ровно четверть века опоздал. Другим теперь со сцены соловьи поют в их артистической красе, а я лишь выступления свои хожу теперь смотреть, и то не все. Течет сквозь нас река времен, кипя вокруг, как суп; был молод я и неумен, теперь я стар и глуп. Пришел я с возрастом к тому, что меньше пью, чем ем, а пью так мало потому, что бросил пить совсем. С годами нрав мой изменился, я разлюбил пустой трезвон, я всем учтиво поклонился и отовсюду вышел вон. Нам пылать уже вряд ли пристало; тихо-тихо нам шепчет бутылка, что любить не спеша и устало — даже лучше, чем бурно и пылко. Не стареет моя подруга, хоть сейчас на экран кино, дует западный ветер с юга в наше северное окно. На склоне лет на белом свете весьма уютно куковать, на вас поплевывают дети, а всем и вовсе наплевать. Подвергнув посмертной оценке судьбу свою, душу и труд, я стану портретом на стенке, и мухи мой облик засрут. Прочтите надо мной мой некролог в тот день, когда из жизни уплыву: возвышенный его услыша слог, я, может быть, от смеха оживу. Мне жаль, что в оперетте панихидной, в ее всегда торжественном начале не в силах буду репликой ехидной развеять обаяние печали.
УСОВЕРШЕНСТВУЯ ПЛОДЫ
ЛЮБИМЫХ ДУМ,
КОСИТСЯ НАБЕКРЕНЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ УМ
Листаю стихи, обоняя со скуки их дух — не крылатый, но птичий: есть право души издавать свои звуки, но есть и границы приличий. Во мне приятель веру сеял и лил надежды обольщение, и столько бодрости навеял, что я проветрил помещение. Когда нас учит жизни кто-то. я весь немею; житейский опыт идиота я сам имею. Вовсе не отъявленная бестия я умом и духом, но однако — видя столп любого благочестия — ногу задираю, как собака. А вера в Господа моя — сестра всем верам: пою Творцу молитвы я пером и хером. Весь век понукает невидимый враг нас бумагу марать со слепым увлечением: поэт — не профессия, это диагноз печальной болезни с тяжелым течением. Слегка криминально мое бытие, но незачем дверь запирать на засов, умею украсть я лишь то, что мое; я ветер ворую с чужих парусов. Твоих убогих слов ненужность и так мне кажется бесспорной, но в них видна еще натужность, скорей уместная в уборной. Ночью проснешься и думаешь грустно: люди коварны, безжалостны, злы, всюду кипят ремесло и искусство, душат долги и не мыты полы. Чтоб сочен и весел был каждый обед, бутылки поставь полукругом, а чинность, и чопорность, и этикет пускай подотрутся друг другом. Портили глаза и гнули спины, только все не впрок и бесполезно, моего невежества глубины — энциклопедическая бездна. Нас как бы судьба ни коверкала, кидая порой наповал, а мне собеседник из зеркала всегда с одобреньем кивал. За то греху чревоугодия совсем не враг я, а напротив, что в нем есть чудная пародия на все другие страсти плоти. Я люблю, когда грустный некто под обильное возлияние источает нам интеллекта тухловатое обаяние.