Страница 26 из 93
Зря ты, Циля, нос повесила: если в Хайфу нет такси, нам опять живется весело и вольготно на Руси. Ты со стихов иметь барыш, душа корыстная, хотела? И он явился: ты паришь, а снег в Сибири топчет тело. Слаб и грешен, я такой, утешаюсь каламбуром, нету мысли под рукой — не гнушаюсь калом бурым. Моим стихам придет черед, когда зима узду ослабит, их переписчик переврет и декламатор испохабит. Я тогу — на комбинезон сменил, как некогда Овидий (он также Публий и Назон), что сослан был и жил в обиде, весь день плюя за горизонт, и умер, съев несвежих мидий. Приятно думать мне в Сибири, что жребий мой совсем не нов, что я на вечном русском пире меж лучших — съеденных — сынов. Я пил нектар со всех растений, что на пути своем встречал; гербарий их засохших теней теперь листаю по ночам. Был ребенок — пеленки мочил я, как мог; повзрослев, подмочил репутацию; а года протекли, и мой порох намок — плачу, глядя на юную грацию. Как ты поешь! Как ты колышешь стан! Как облик мне твой нравится фартовый! И держишь микрофон ты, как банан, уже к употреблению готовый. Словить иностранца мечтает невеста, надеясь побыть в заграничном кино посредством заветного тайного места, которое будет в Европу окно. Где ты нынче? Жива? Умерла? Ты была весела и добра. И ничуть не ленилась для ближнего из бельишка выпархивать нижнего. Жена меня ласкает иногда словами утешенья и привета: что столько написал ты — не беда, беда, что напечатать хочешь это. На самом краю нашей жизни я думаю, влазя на печь, что столько я должен отчизне, что ей меня надо беречь. Весна сняла обузу снежных блузок с сирени, обнажившейся по пояс, но я уже на юных трясогузок смотрю, почти ничуть не беспокоясь. Я — удачник. Что-то в этом роде. Ибо в час усталости и смуты радость, что живу, ко мне приходит и со мною курит полминуты. В Сибирь я врос настолько крепко, что сам Господь не сбавит срок; дед посадил однажды репку, а после вытащить не смог. В том, что я сутул и мешковат, что грустна фигуры география, возраст лишь отчасти виноват, больше виновата биография. Учусь терпеть, учусь терять и при любой житейской стуже учусь, присвистнув, повторять: плевать, не сделалось бы хуже. Есть власти гнев и гнев Господень. Из них которым я повержен? Я от обоих не свободен, но Богу — грех, что так несдержан. Слова в Сибири, сняв пальто, являют суть буквальных истин: так, например, беспечен тот, кто печь на зиму не почистил. Я проснулся несчастным до боли в груди — я с врагами во сне пировал; в благодарность клопу, что меня разбудил. я свободу ему даровал. Как жаждет славы дух мой нищий! Чтоб через век в календаре словно живому (только чище) сидеть, как муха в янтаре. Моим конвойным нет загадок ни в небесах, ни в них самих, царит уверенный порядок под шапкой в ягодицах их. Муки творчества? Я не творю, не мечусь, от экстаза дрожа; черный кофе на кухне варю, сигарету зубами держа. Служить высокой цели? Но мой дом ни разу этой глупостью не пах. Мне форма жмет подмышки. И притом тревожит на ходу мой вольный пах. О чем судьба мне ворожит? Я ясно слышу ворожею: ты гонишь волны, старый жид, а все сидят в гавне по шею. Когда б из рая отвечали, спросить мне хочется усопших — не страшно им ходить ночами сквозь рощи девственниц усохших? С природой здесь наедине, сполна достиг я опрощения; вчера во сне явились мне Руссо с Толстым, прося прощения. В неусыпном душевном горении, вдохновения полон могучего, сочинил я вчера в озарении все, что помнил из Фета и Тютчева.