Страница 23 из 93
Как жаль, что из-за гонора и лени и холода, гордыней подогретого, мы часто не вставали на колени и женщину теряли из-за этого. В тюрьме я понял: Божий глас во мне звучал зимой и летом: налей и выпей, много раз ты вспомнишь с радостью об этом. Чума, холера, оспа, тиф, повальный голод, мор детей… Какой невинный был мотив у прежних массовых смертей. А жизнь продолжает вершить поединок со смертью во всех ее видах, и мавры по-прежнему душат блондинок, свихнувшись на ложных обидах. Едва в искусстве спесь и чванство мелькнут, как в супе тонкий волос, над ним и время и пространство смеются тотчас в полный голос. Суд земной и суд небесный — вдруг окажутся похожи? Как боюсь, когда воскресну, я увидеть те же рожи! Клянусь едой, ни в малом слове обиды я не пророню, давным-давно я сам готовил себе тюремное меню. Лишен я любимых и дел, и игрушек, и сведены чувства почти что к нулю, и мысли — единственный вид потаскушек, с которыми я свое ложе делю. Когда лысые станут седыми, выйдут мыши на кошачью травлю, в застоявшемся камерном дыме я мораль и здоровье поправлю. Весной врастают в почву палки, шалеют кошки и коты, весной быки жуют фиалки, а пары ищут темноты. Весной тупеют лбы ученые, и запах в городе лесной, и только в тюрьмах заключенные слабеют нервами весной. Читая позабытого поэта и думая, что в жизни было с ним, я вижу иногда слова привета, мне лично адресованные им. В туманной тьме горят созвездия, мерцая зыбко и недружно; приятно знать, что есть возмездие и что душе оно не нужно. За женщиной мы гонимся упорно, азартом распаляя обожание, но быстро стынут радости от формы и грустно проступает содержание. Занятия, что прерваны тюрьмой, скатились бы к бесплодным разговорам, но женщины, не познанные мной, стоят передо мной живым укором. Язык вранья упруг и гибок и в мыслях строго безупречен, а в речи правды — тьма ошибок и слог нестройностью увечен. Тюремный срок не длится вечность, еще обнимем жен и мы, и только жаль мою беспечность, она не вынесла тюрьмы. Среди тюремного растления живу, слегка опавши в теле, и сочиняю впечатления. которых нет на самом деле. Доставшись от ветхого прадеда, во мне совместились исконно брезгливость к тому, что неправедно, с азартом к обману закона. Не с того ль я угрюм и печален, что за год, различимый насквозь, ни в одной из известных мне спален мне себя наблюдать не пришлось? Тюрьма, конечно, — дно и пропасть, но даже здесь, в земном аду, страх — неизменно верный компас, ведущий в худшую беду. Моя игра пошла всерьез — к лицу лицом ломлюсь о стену, и чья возьмет — пустой вопрос, возьмет моя, но жалко цену. Мы предателей наших никак не забудем и счета им предъявим за нашу судьбу, но не дай мне Господь недоверия к людям, этой страшной болезни, присущей рабу. Какие прекрасные русские лица! Какие раскрытые ясные взоры! Грабитель. Угонщик. Насильник. Убийца. Растлитель. И воры, и воры, и воры. В тюрьме о кладах разговоры текут с утра до темноты, и нежной лаской дышат воры, касаясь трепетной мечты. Какие бы книги России сыны создали про собственный опыт! Но Бог, как известно, дарует штаны тому, кто родился без жопы. Жизнь — серьезная, конечно, только все-таки игра, так что фарт возможен к вечеру, если не было с утра. Мне роман тут попался сопливый, как сирот разыскал их отец, и, заплакав, уснул я, счастливый, что всплакнуть удалось наконец. Под этим камнем я лежу. Вернее, то, что было мной, а я теперешний — сижу уже в совсем иной пивной.