Страница 74 из 89
– Во! – сказал Шурка. – Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!
Мы качали, как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то отдых. Так он у нас был в воде.
Васька поплевал на руки и сказал:
– Семьдесят качков сделаю и помру.
Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди – такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство – будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой – вверх, вниз, вверх, вниз, – только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Всё это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него всё внутри оборвётся? Очень близко было к этому…
– Алексеич, – позвал «дед» сверху. – Поди ко мне.
По трапу нам смена спускалась – дрифтер с бондарем и Митрохин.
«Дед» меня вытащил за руку и наклонился над шахтой.
– Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь?
«Мотыль» Юрочка выплыл из пара, как из облака.
– Давай-ка подкинь оборотиков.
– Сергей Андреич, опять перекалим движок.
– Ничего не поделаешь, – сказал «дед». – Теперь уж давай на износ.
«Дед» пошёл наверх, на крыло рубки. Я за ним.
– Зачем звал, «дед»?
– К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.
– Это как?
– Вот вместе и подумаем.
Всю дорогу – когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, – всё это время я думал: как же мы с ним стыкнёмся? На такой волне подойти – смерть. Ну, а на что другое мы шли? Вот уж действительно – все мы рехнулись.
Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему – «маркони» сидел за столом, упёршись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо его двери, заложив руки за спину. Вошёл, что-то сказал «маркони». Старенький он стал, наш кеп, сгорбился весь. Снял шапку и вытер лысину платком.
– Где ты там? – спросил «дед».
Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. «Дед» светил фонарём – на полметра, не дальше.
– Что ты ему сказал? – спросил я «деда».
– Кому?
– Кепу. Почему он вдруг повернул?
– Так, ничего особенного. Сказал: «С тобой в “Арктике” за столик никто не сядет».
Смешно мне стало – чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.
– Ты не смейся над ним, – сказал «дед». – Он ещё за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить… Где он тут его держит?
– Чего?
– Да линемёт.
«Дед» стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.
– Вот он, – вытащил линемёт с самого дна. – Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!
– Леерное сообщение будем налаживать?
– Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.
– Крышка была открыта?
– Была. Ох, найти бы, кто… Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что, пальнём один, для смеха?
«Дед» заложил патрон, выставил линемёт в корму и нажал на спуск. Только курок щёлкнул.
– Осрамимся, – сказал «дед». – Осрамимся перед иностранцами.
– Может, подсушим?
– Это надолго. Это – не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.
– Больше. Он знаешь сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.
Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же ещё. Когда сплеснивал фалинь. Ну, чёрт с ним, все глупостей наделали.
– Придётся руками, – сказал «дед».
– А добросим?
– Я – нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.
Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали её на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец – тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.
– Отдохни, – сказал «дед».
Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про своё плечо. На помпе я ещё натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать «деду», тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся – слабеньким гудком.
«Дед» отвёл капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.
– Ну, здрасьте, – сказал «дед». – Вот и мы.
Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.
– Парус! – закричал «дед». – Парус зарифили?
С палубы ответили:
– Убрали уже, сами не глухие.
«Дед» кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:
– Справа по курсу – предмет. Чьё-то судно. Питание на прожектора!
Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел – сквозь брызги, сквозь заряд – зыбкую тень на волне.
– Видишь его, Николаич? – спросил «дед».
Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.
Теперь уже ясно было видно – он к нам стоял кормой. Ох, если бы стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.
– Поближе не можешь? – кричал «дед». – Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.
Там в корме показались люди – в чёрных роканах с белой опушкой. Я ещё отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.
– На «Пегги»! – боцмана глас прорезался. – Концы ваши где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!..
«Дед» перегнулся через поручень:
– Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.
– Это почему же – мы?
– Потому что они – бедствующее судно.
– А мы не бедствующее? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?
– Это много ты хочешь знать, Страшной, – кричал «дед» весело. – Слишком даже!
Корма шотландца ещё приблизилась.
– Бросай, Алексеич!
Я пошёл с грузиком к поручням. «Дед» мне поднёс обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. «Дед» на меня направил прожектор, чтоб шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повёл к ним на корму.
– Бросай, не медли!
Там их стояло трое. В середине – чуть повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их ещё раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.
Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.
Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.
Из рубки уже орать начали:
– Что там с концом?
– Ты не слушай, – сказал «дед». – И не торопись.
Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.
– Торопишься! – сказал «дед».
Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлёстом, чтоб грузик завертелся в воздухе.
Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по груди, как будто комаров бил… И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.
– Сволочь ты косорукая! – я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. – Убить тебя мало!
– Что тебя так развезло? – «дед» на меня заорал. – Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!
– Сколько ж я буду бросать – раз они не ловят?
– Будешь бросать, пока не словят!
Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.
Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожёг ладонь.