Страница 72 из 89
– Он правду говорит.
– Ну что, вместе посидим. На одной скамейке. Как думаешь, веселей нам вдвоём будет? – Кеп снова надел шапку. – Поверни пароход носом по курсу. Пойдём, как люди. Клади лево руля.
Я положил. «Дед» переключил телеграф на передний ход. Рубка накренилась почти отвесно – когда мы повернулись лагом, – потом выровнялись.
– Одержи, – сказал кеп. – Вот так. Спасибо, рулевой. А теперь выйди к собачьим чертям из рубки. И чтоб я тебя больше никогда в ней не видел.
– Выйди, – сказал «дед».
Жора-штурман принял у меня штурвал.
– Разбуди там Фирстова.
Когда я выходил, кеп сказал «деду»:
– Ты ещё про шотландца заикаешься. А мы и без сетей-то, оказывается, не выгребали.
Я шёл напрямик, от волны уже не спасался. Даже подумалось: а пусть смоет к чертям. Вот именно, к чертям собачьим. Меня ещё с вахты не выгоняли.
В кубрике еле светился плафон. Карты валялись на полу. Не знаю, чем они там кончили, Шурка с Серёгой, кто кого.
Я растолкал Серёгу, он сказал: «Ага, иду уже» – и опять заснул. Я его стащил с верхней полки на стол. Он покачался, спросил с закрытыми глазами:
– Идём куда-нибудь?
– К чертям собачьим.
Он кивнул. Я сунул ему в зубы папиросу и зажёг. Он затянулся и совсем очухался, стал одеваться. Я его выпроводил и полез к себе в койку.
– Сень, – вдруг позвал Митрохин, – что там на мостике говорят? Потонем?
Тут я немножко взбесился.
– А что на мостике, больше твоего знают? Свой «голубятник» не работает?
Он не обиделся. Сказал мне печально:
– А я, знаешь, письмо нашёл в телогрейке. Своё, домой. Хотел на базе отдать и забыл.
– Ну, братана ты хоть встретил.
– Да. С ним-то я попрощался. А баба письма не получит.
– Ты спи давай. Хочешь – я свет вырублю?
– Не надо.
– Ты ж не заснёшь со светом.
– Я и так не засну. А со светом всё-таки легче как-то.
Я лёг в койку и вытянулся. Устал я, как ни разу в жизни.
– Слушай, – я вдруг спросил, сам от себя не ждал. – А ты почему с открытыми глазами спишь? Ты про это знаешь?
– Знаю. Это давно у меня. Я уже раз тонул. И так же вот свет погас. Потом даже в психическую больницу попал.
– Ну, ведь тогда же всё-таки выплыл. Может, и теперь…
– Сколько ж верёвочке виться, Сеня?
Он что-то начал рассказывать мне, про какие-то свои предчувствия, но я уже не слушал, дремал. И не мешало мне, что перекатывает в койке.
Сколько я проспал? Мне показалось – минуту. Так оно, верно, и было.
Я услышал – кто-то бежит, врывается в кап. И сапоги бацают по трапу – наши, полуболотные. Двадцать ступенек трапа – двадцать ударов мне в уши. И крик:
– Бичи, подымайсь! Есть работа на палубе! – Это Серёга орал, как будто мёртвых будил на кладбище. – Шотландец тонет! Шотландца идём спасать!
Глава пятая
Клавка
Пусть жалок раб в селении глухом,
Далёком от тебя, как своды неба эти,
Но если женщина грустит о нём,
Я вижу в этом знак, что стоит жить на свете.
Я лез по трапу и видел – оба прожектора врублены, но светят, что называется, один другому: заряд валил, какого я не видывал. Снизу его хоть смывало волной, а на мачтах, на вантах нарастали бороды, как на соснах в тайге.
Сколько прошло, как Серёга обратно побежал на руль, а в кубриках не шевельнулись. Один я вышел сдуру. Вдруг из снега вынырнула фигура – огромная, лица не видно под капюшоном. Надвинулась на меня, и я узнал «деда».
– Ты, Алексеич? – потащил меня вниз. – Почему же не выходят? Работа есть на палубе.
На комингсе кто-то сидел. «Дед» об него споткнулся, выругался и посветил фонарём. Это Митрохин сидел, таращил глаза.
– Совсем хорошо. Ещё один пробудился.
Но я-то знал, что он спит, хотя оделся и пересел сюда из койки. Я его взял под мышки и отсадил, чтоб можно было пройти в кубрик.
– Подымайсь!
Не шевельнулись.
– Да, – сказал «дед». – Так не выйдет.
Он перешагнул в середину кубрика, раскинул сапоги, роканы, телогрейки, стал отдёргивать занавески.
– Сварщик! – «Дед» узнал Шурку, стал его трясти. – Замлел, сварщик? Ну, встанем, подымемся…
Шурка замычал, но глаз не открыл. «Дед» его вытащил из койки, пересадил на стол. Шуркино лицо запрокинулось – совсем неживое.
– Ты подержи его, – сказал «дед». – Этот-то наш, в активе. Я за другого примусь.
Другой был Васька Буров. Лежал он такой успокоенный, руки на груди, бородёнка выставилась в подволок. Хоть медяки ему клади на глаза. «Дед» к нему присел на койку, взял за плечи и посадил.
– Вставай, артельный! Не спишь ведь.
– Ну, не сплю, – сказал Васька с закрытыми глазами.
– Людям надо помочь, такое положение. Я-то думал – артельный наш, главный бич, первым на палубу вышел, как политрук в атаку, другим пример показал. А он тут лежит. В белой рубашоночке, хорошенький такой… Помирать что ли собрался?
– Тебе-то что?
– Да зачем же, это от нас не уйдёт. А люди без нас погибнут, если ты не встанешь.
– Какой там ещё шотландец! Никуда я не выйду.
– Выйдешь. Я не шутя говорю.
Я сказал «деду»:
– Ты только не бей его.
– Зачем? Он сам встанет.
Шуркина голова перевалилась ко мне на плечо. Он мычал и понемногу очухивался. А «дед» встряхнул Ваську, и Васька открыл глаза. Лицо у него сморщилось, вот-вот он заплачет.
– Сами-то уже пузыри пускаем…
– Но у нас-то хоть надежда есть, а у них – никакой. Ну, артельный! О чём ты думаешь, мне хоть скажи…
– Мало ли о чём… Чего ты с меня начал? Молодые есть, а я – старый.
– Сколько же тебе?
– Сорок два.
– Вот это здорово! Что ж про меня-то говорить? Совсем, значит, песочница? Нет, это неинтересный разговор.
«Дед» его вытащил из койки. Васька стал на ноги и всхлипнул.
– Где его шапка? Ты, сварщик!
Шурка наклонился молча и поднял Васькину шапку.
– На! – сказал «дед». – Лысину прикрой, молодой будешь.
Васька, под нахлобученной шапкой, опять закрыл глаза и всхлипнул:
– Всё равно ж я опять лягу.
– Ложись, чёрт с тобой, – «дед» рассердился. – Смотреть на тебя, чучело!..
Васька наклонился за своей телогрейкой. «Дед» подошёл к салагам:
– Ну, а как романтики наши? Сами встанут или помочь?
– Встали уже. – Димка с запухшими глазами покачался сидя и спустил ноги. – Алик, не спишь?
Алик молча полез из койки. «Дед» пошёл в соседний кубрик. Там дверь была на крючке, он подёргал, потом навалился плечом и вломился в темноту.
– Почему лежим, когда артельный встал?
– Иди ты… – бондарь ему ответил. И сказал, куда идти. В такое жуткое и далёкое, что и не представишь себе.
«Дед» ему не дал закончить. Смачно ударил кулак, и рёв раздался, дикое какое-то рычание, и чьё-то тело шмякнулось. Там свалка началась, сапоги стучали, хриплая ругань доносилась. Я вмиг озверел и кинулся за «дедом». Я до смерти испугался, что они там его забьют – ударят чем-нибудь по голове спросонья. Но «дед» вышел мне навстречу.
– Ступай на палубу. Ты у меня первым должен выходить!
Я пошёл и оглянулся – «дед» вламывался в боцманскую каюту. Оттуда метнулся свет, а в луче вылетел дрифтер – босоногий, в исподнем. Затем дрифтеровы сапоги вылетели и дрифтерова телогрейка, а после боцманское хозяйство полетело и напоследок – сам боцман.
– Встаём, чего шуметь-то?
Боцман держался за скулу и сплёвывал. «Дед» вышел, толкнул его обратно в каюту и поднялся ко мне. Лицо у него было белое, страшное, на лбу выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг закрыл глаза, навалился на меня – тяжёлый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.
– Ничего, – сказал, – подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.
– Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?
– Стою… Проследить надо, чтоб все вышли.