Страница 13 из 89
Я вспомнил всё лучшее и полез из коляски. Аскольд от меня отскочил на шаг, не достать. А Вовчика я что-то не видел, друга моего, кореша бывшего.
– Сиди! – лейтенант мне надавил на плечо. И спрашивает Аскольда: – А ты чего, с нами в отделение поедешь, свидетелем?
Ага, только пучеглазого и видели.
– Вот так-то. Давай жми, Макарычев. Отдыхайте граждане, приятного вам сна!
Макарычев на меня поглядел с высокого седла.
– Ну, арти-ист! – И прибавил газу.
Глаза у меня слезились от нашатыря, лицо горело, пальцы на правой сочились сукровицей. Лейтенант мне ватку с чем-то дал прикладывать, посадил на лавку в дежурке, и они с Макарычевым куда-то уехали.
Я себе посиживал, а дежурный чего-то пописывал за барьером и на меня не глядел. Я уже подумал, не уйти ли мне по-тихому, но тут зашёл старшина в тулупе, роста весьма внушительного, личико кирпичное, и прислонился к косяку. Ещё была дверь с решёткой, там какая-то баба стояла патлатая, разглядывала меня сквозь прутья. Не знаю, чем она там провинилась, почему за решётку села. А я – почему на лавке. Дежурному видней.
Он уже был в летах, до майора дослужился, облысел на этом деле. Но пока ещё «внутренним займом» пользовался, зачёсывал с боков. Я поглядел-поглядел и засмеялся. Тут он и бросил скрипеть пёрышком.
– Самому смешно? Сейчас расскажешь мне, я тоже посмеюсь.
– С удовольствием, – говорю, – только дайте вспомнить.
– Это, пожалуйста, дадим. Время у тебя будет, суток пятнадцать. Не возражаешь?
– Да что там… Ведь от этого ж не умирают.
– Как фамилия?
– Ох, – говорю, – а бесфамильного – вы меня не посадите?
– Ныркин, при нём документы были?
Старшина перемнулся с валенка на валенок.
– Нету.
Всё правильно, я их в общаге в пиджаке оставил.
– А что при нём было?
– Деньги. Сорок копеек.
– Чего-чего?! – Я вскочил с лавки, пошёл к барьеру. – Каких сорок, вы что-о? У меня тыща двести было новыми, с рейса остались.
Майор поглядел на меня и ручку закусил во рту.
– Правду говоришь?
– Ну, поменьше, я куртку вот купил, в ресторане сидел, на такси тоже потратился. Но тыщу же я не мог посеять!
Майор поглядел на старшину. Тот руками развёл.
– Не знаю, как там тебя…
– Шалай.
– Ну, вот и познакомились. Майор Запылаев. Так вот, Шалай. Мы же твои деньги не заначили, ты же это прекрасно знаешь.
Я пошёл обратно к лавке. Когда же их у меня заначили? Всё какие-то обрывки… Аскольд, задом к двери, молотил в неё копытом, а Вовчик как сунул палец в звонок, так и держал, пока Клавка не приоткрыла на цепочке. «Кого ещё черти?..» – «Отпирай, Клавка, мы к тебе Сеню специально привезли. Жить, говорит, без тебя не может!» – «А говорить он может?» Она там стояла в халатике с красными и зелёными цветами, смеялась. «И что я с вами, тремя идиотами, буду делать?» За ней – трёхручьёвская, в бигудях, что-то ей шептала. «Ты там, Нечуева, не агитируй!» – это Аскольд всё орал. Потом он на диване сидел, тренькал на гитаре: «Пришёл другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала…» И хохотал при этом. Вовчик свою Лидку обжимал, она его шлёпала по рукам и шипела: «Не щекотись, мне смеяться нельзя, не видишь – я кремом намазанная?..» А я сел на пол у батареи. Клавка мне поднесла стопку и чего-то закусить, хотела со мной чокнуться. А я её ноги увидел – красивые, с круглыми коленками, и чокнулся об её коленку. Я её так любил, Клавку, никого в жизни так не любил!.. Где-то я ещё в кухне её обнимал… Ну да, голову пошёл смочить… Куда-то я её поехать со мной упрашивал, потому что бичи меня ограбят, только она одна меня может спасти… «Ах ты, рыженький, – говорила Клавка, – я ведь не железная, тоже голову могу потерять. А если мне твоя верная в глаза кислотой?» Чего-то я ещё ей бормотал несусветное. Она вырвалась, запахнула халатик, пошла из кухни…
– Ты что, – спросил майор Запылаев, – совсем ничего не помнишь?
– Начисто.
– А с кем в ресторане сидел?
– С друзьями.
– На них не думаешь?
Я не ответил.
– И куда на такси ехали, запамятовал?
– К женщине.
– Что за женщина?
…А в комнате я её с Аскольдом застал, чуть не в обнимку. Ну, так мне показалось. И я его с дивана шуранул на пол. А сам к ней подсел, стал её целовать в шею, в грудь. Она не вырывалась, только хохотала и дула мне в лицо. И вдруг меня пучеглазый начал душить. А Вовчик вроде бы разнимать кинулся, но сам же первый и стукнул. В коридор они меня вытащили метелить. Но там-то я вырвался и врезал обоим хорошо по разу, а в третий раз в стенку попал, себе же в убыток. И уж они меня без помехи метелили. Аскольд за локти держал, а Вовчик примеривался и стукал. «Это ему ещё мало. Это он ещё не запомнит. А вот так – запомнит. И вот так». Покамест Клав-ка не выскочила: «А ну, прекратите, звери! Я вас сейчас всех налажу!» Но их наладишь, когда они уже и впрямь озверели. Открыли дверь и с лестницы меня – головой вниз…
Баба вдруг подала голос из-за решётки:
– Ты вспомни получше, мальчонка. Милиция – она хорошая, она чужого не берёт.
– Отсиживай, Кутузова, отбывай своё, – сказал ей старшина. – Тебя не спрашивают.
– Есть, гражданин начальник. Мне мальчонку жалко.
– Нам тоже его жалко. А ты молчи в тряпочку.
Майор Запылаев повздыхал и сказал:
– Так как же, Шалай? Не поможешь мне? Я ведь обязан твои деньги найти.
– Ничего вы не обязаны. Я, по крайней мере, не прошу.
– Напрасно ты так. Тем, кто это делает, крепко может попасть, а ты покрываешь. Что – и фамилии её не помнишь?
…Когда я эти кирпичики стал кидать – ей в окошко, а попал другому кому-то, тут целый взвод выбежал меня хватать, и какой-то мужик сверху кричал: «Это у Перевощиковой, у Перевощиковой шпана собирается! Я эту квартиру давно на заметку взял!» А Клавка из подъезда: «Больше тебе делать нечего! Смотришь, кто ко мне ходит. А я женщина свободная. Может, мне тоже жизни хочется». Ну, и голосок же был у моей возлюбленной!
Но я ещё и про Нинку вспомнил: бичи-то ведь знают, что я на Абрам-мысу был, милиция докопается, а вдруг у неё деньги в сенях остались, даже наверняка остались, и Нинку вполне замести могут, потом мне её и самому не выручить. Да если и бичей заметут с Клавкой – всё равно, какие б они ни были, – не стоили эти деньги, чтоб люди из-за них сели в тюрягу. Я всего двадцать суток на губе[18] сидел, больше не сидел, и всё равно я знаю: никакие деньги этого не стоят. Лучше я сам их при встрече возьму за глотку.
– Ты откуда, Шалай? С тралового?
– Сам ты траловый!
– Давай, груби мне. Я всё фиксирую.
– Не траловый я, а сельдяной.
– Вот и отвечай по существу. Я на тебя официальный документ заполняю. Где живёшь?
– На земле и на море.
– Ладно, спрошу точнее. Прописан где?
– Прописан по кораблю.
– Так… В общежитии, значит. Ну что, две недельки у нас поживёшь. За вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем по бедности.
– Спасибо…
– Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра ещё допросим.
Ныркин пошёл было, но тут эта баба из-за решётки стала канючить:
– А меня когда же в туалет сводют?
– Водили тебя, – сказал Ныркин, – часа не прошло. Потерпишь маленько.
– Не буду я терпеть! Вот возьму и напущу на пол.
Ныркин ей сказал добродушно:
– Напустишь – юбкой будешь вытирать.
– Ещё чего! Юбка у меня – шерстяная.
«Господи, – я подумал, – вот баба кошмарная. Как её только земля носит! И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету». Я встал и пошёл опять к барьеру.
– Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.
– Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил – значит, у нас лучше.
– Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю как с моря…
– Что ж делать, Шалай? Мы, что ли, с Ныркиным стёкла били, покой нарушали трудящихся?
– …и мне завтра по новой в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом, можете проверить.
18
Армейская гауптвахта (сленг).