Страница 64 из 67
Ломая спички, Граевский закурил, щедро расплатившись, встал и, не доев, не допив, медленно вышел на улицу. В небе, рыча мотором, плыл аэроплан, звезды на его крыльях были цвета солнца, медленно опускающегося в розовые облака. По Неве старенький буксир влек баржи, сцепленные караваном, дымил немилосердно, разводил волну. Прошли зигзагом, держась друг за дружку, две пьяненькие гражданки. Одна в ситцевом платье «трактористка» – сборочки, отложной воротничок, яркие рисунки в виде гаек и разводных ключей – мурлыкала негромко и гнусаво:
Казалось, что весь мир вокруг покрыт сухой тонкой пылью, какая получается, если тронуть истлевший саван.
«Вся жизнь – тлен и тополиный пух». Споткнувшись, Граевский выругался, ударил тростью о мостовую и осторожно, чтобы не скользить по накренившейся, словно палуба, набережной, побрел по направлению к Малому проспекту.
Наверное, не нужно ему было пить, отвык. Радости никакой, только тяжесть в ногах, в голове, на сердце. И мысли – грузные, бьющиеся изнутри о череп, сумасшедшим вихрем. Ненужная карусель оживших мгновений прошлого, бренные черепки разбившейся вазы времен.
По кругу, по кругу, чертовым колесом, нескончаемым хороводом. Все одно и то же, Варвара, Никитка, Геся, Варвара, Варвара, Варвара…
Господи, как же она изменилась! И даже не внешне – ее все еще можно было найти красивой. Нет, что-то лопнуло, расползлось по швам у нее в душе, выплеснулось в скверности характера, в крайнем эгоизме, в стремлении сбежать от жизни любым путем – посредством водки, кокаина, полосования вен.
Она ненавидела Зотова, не выносила Никитку, с брезгливой снисходительностью терпела общество Геси. Единственное существо, к которому лежало ее сердце, был карликовый пудель Крендель, откормленный, с паршой на брюхе от неслучившихся желаний. Однако по утрам она привыкла долго спать, и если бы не Геся, псу пришлось бы несладко.
Тогда, в Москве, Граевский млел от нетерпенья, мечтал, как снимут марлю с глаз, представлял Варвару в голубых мечтах – ее глаза, волосы, стройную фигуру, волнующий и громкий смех. Неужто все вернулось на круги своя и судьба наконец-то будет милостива к нему! Прямо-таки грезил наяву, не один воздушный замок возвел.
И вот бинты сняли, и он увидел самодовольную блондинку с капризным выражением лица. Вместо рыжины кудрей – химическая блеклость стрижки, взамен загадочной улыбки – циничный, равнодушный взгляд.
– Тебя и не узнаешь, – выдохнула она тогда и, наморщив нос, повернулась к чернявой, похожей на библейскую блудницу даме: – Что-то мне нехорошо, пошли отсюда, Геся!
И убралась, вихляя бедрами, только каблучки застучали. А чернявая осталась, принялась с пристрастием допрашивать эскулапов.
Геся, Геся… С одной стороны, сволочь, конечно, пробы ставить некуда, а вот с другой… Если бы не она, не лечили бы Граевского светочи науки, не прогуливался бы он сейчас по Питеру, будучи направлен в распоряжение местного ОГПУ.
Умная баба, конь с яйцами, вовремя поняла, что в Москве ей уже не светит – Троцкого выслали, Дзержинский помер, и на Лубянке верховодит недоучка с именем мудреным, как еврейская молитва[1]. Подалась от греха подальше в Ленинград и семейство Зотовых перетащила, не чужие.
Да уж, Никитка ее мамой зовет, Варвара под одеяло пускает, а Граевский обязан ей выздоровлением и карьерой. И Крендель в ней души не чает, завидев, радостно скулит, лезет целоваться, тявкает отрывисто и звонко. Кто гуляет с ним с утра пораньше, а потом дает от пуза вкусную похлебку с косточкой? Она, она, черная двуногая сука, от которой пахнет табаком, духами, икрой и подвалами, где льется кровь. Подруга дома, прямо ангел-хранитель, родственная душа!
«Чертова извращенка!» Граевский сплюнул, повернул на Малый проспект и, пошатываясь, поплелся мимо выцветших, скучных до тошноты фасадов. Третья линия, Седьмая, Девятая, ага, Четырнадцатая. Вот эта улица, вот этот дом. Да, точно, этот.
Дом был большой, многоквартирный, бывший буржуйский. В подъезде на лепнине потолка реял херувим с отбитым носом, стрельчатые окна были высажены и кое-где заплатаны фанерой, поручни перил сожгли еще в Гражданскую. Пахло пылью, кошками, загаженным подвалом. Не отель «Мажестик» и даже не хоромы на Арбате.
«Революция торжествует». Поскользнувшись на чем-то, Граевский выругался и, опираясь на трость, стал подниматься по широкой лестнице с сохранившимися местами прутьями для крепления ковра. На третьем этаже он остановился, отыскал глазами дверь в углу площадки, подошел, вытащил ключи. Вроде здесь, ага, подходит. Лязгнули тугие ригеля, жалобно заскрежетали петли, повеяло сомнительным уютом запущенного коммунального жилья. Строго говоря, не такого уж и коммунального: в квартире остался лишь один абориген – тихий алкоголик, верный большевик Богдан Титович Тыртов. Раньше он на своем баркасе возил подпольщиков и литературку, а теперь, окруженный хлопотами пионеров, доблестно умирал от цирроза печени.
А вот что касается состояния квартиры, то тут двух мнений не возникало – жилье Геся пробивала по линии ОГПУ, и комнаты после обыска носили следы разграбленности, одичалости, какого-то средневекового варварства. Да еще суматоха переезда, не распакованные до сих пор корзины, чемоданы, баулы и кофры. Тем не менее дом, милый дом.
Осторожно, чтобы не выпустить Кренделя – поди, лови его потом, – Граевский захлопнул дверь, щелкнул выключателем, нахмурился. «Опять с кобелем не погуляла, сука».
На полу у порога было наделано от души – пудель, видимо, терпел до последнего.
«Вот стерва. – Граевский, свирепея, поставил трость, бросил на вешалку фуражку и, перешагнув лужу, грозно двинулся по коридору. – Никого ей не жаль, ни барбоса, ни Никитку, ни себя. Я тебе покажу тонкую чувствительную натуру…»
В квартире стояла тишина – Никитка уже месяц как был отправлен к морю в пионерский лагерь, умиротворенный Крендель дрых себе на кухне у печки, из-за двери Тыртова доносились вздохи, сонное причмокивание, скрип пружин – старый большевик гостил у Морфея.
Квартира будто вымерла, не было слышно даже Геси с ее раскатистым командирским голосом, легко различаемым еще с лестницы.
– Где ты там? – Граевский распахнул дверь в спальню – пусто. В гостиную – никого, вломился к Варваре в комнату и вдруг окаменел, соляным столбом врос в пол. Даже не вспомнил, зачем пришел, замер безвольно, словно под гипнозом, чувствуя, как исчезает ярость и сердце начинает биться в волнительной истоме.
Варвара дремала на диване, заложив руки за голову. Распахнувшийся халатик не скрывал ни ее груди, мерно двигающейся в такт дыханию, ни все еще прекрасных бесстыдно раскинутых ног.
Вот так она и лежала, одетая лишь в загар, тогда, под полуденным солнцем, на острове посреди озера. Манящая, желанная, с чуть заметной голубоватой жилкой, бьющейся на шее. И были губы, сладкие от сахара, радужные блики на воде, запах ряски, сосен, ласковой волны, лижущей борта лодки. Синей плоскодонки с названием возвышенным и трогательным – «Минерва». Было счастье – увы, увы. Граевскому вдруг захотелось кинуться к Варваре, прижать ее к себе и, уткнувшись в изгиб шеи, излить ей свою больную, изломанную душу.
Лучше бы он изжарился в огненном море, насмерть замерз в парке Сен-Клу, сдох под коваными каблуками ажанов, чем вот так изводить себя в шкуре Зотова, не решаясь открыться этой спившейся рыжей истеричке. Но по-прежнему манящей и желанной, сводящей с ума.
– Варя. – Граевский, тяжело дыша, подошел к дивану, сел, положил дрожащую в нитяной перчатке руку на атласное упругое бедро. – Варя, Варя! Надо поговорить.
В ответ лишь невнятное бормотанье, запах перегара да ленивое, будто отогнали муху, движение ногой. И снова тишина, распахнувшийся халатик, выпуклый сосок на молочной груди. И этот рубчик на коленке, которую Граевский когда-то врачевал слюной и подорожником. Неужели это было? Чертова, чертова память!