Стальной пляж

— Хорошо. А теперь заткнись.

Я уселся на шаткий стул — первый плод моих плотницких усилий — и, щадя раненую руку, натянул сапоги. Они должны были бы быть на мне с самого начала, но причина, по которой я не надел их, проста: я их терпеть не могу.

Вот и еще одна тема для Уолтера. Обувь. Если на Луне и носят ее, то, как правило, мягкую, наподобие мокасин или носков. Ясно, почему: в условиях густонаселенного города, где все коридоры идеально гладкие и покрыты коврами, а большинство людей ходит босиком, ношение обуви с твердой подошвой — антиобщественный поступок. Можно сломать кому-нибудь пальцы ног.

После того как я втиснул ступни в две вонючие тюрьмы, пришлось еще помучиться, разыскивая крючок для застегивания пуговиц. Мыслимое ли дело, пуговицы на обуви! Это было уже слишком. И как только люди смирялись с подобной нелепостью? Пиком неудобства и издевательства было то, что чертовы сапоги обошлись мне в целое состояние.

Наконец, я встал — и уже собирался отправиться в город, когда ГК заговорил снова:

— Если ты оставишь эти инструменты снаружи и пойдет дождь, металл вступит в реакцию с кислородом воздуха и подвергнется медленному окислению.

— А ржавчина — слишком примитивное слово для тебя, не так ли? Здесь дожди бывают… ну, когда же? Раз в сто дней?

Но я произнес это почти беззлобно. ГК был прав. Уж на что орудия пытки с крючком и пуговицами были дорогие — а плотницкий набор стоил и вовсе баснословную сумму. Рубанок, пила, молоток и стамеска обошлись мне в годичное жалование. Утешало лишь то, что я мог перепродать их дороже, чем купил сам… если только они не заржавеют.

Я завернул каждый инструмент в промасленную тряпку, аккуратно сложил в ящик и устремился по тропинке к городу.

Нью-Остин уже показался впереди, когда я заметил Бренду. Издалека она походила на фламинго-альбиноса. Она стояла на одной ноге, другая была вывернута так, что ступня оказалась на уровне талии, а пятка смотрела вверх. Угол, под которым в этой позе сгибались ее бедро и колено, показался мне немыслимым для человеческого тела. Одежды на Бренде не было никакой, кожа ее, как у всех, отливала белизной хороших сливок. Лобковые волосы у нее отсутствовали.

— Привет-привет, семь футов два, голубые глаза!

Она взглянула на меня и с возмущением указала на свою ступню:

— Не слишком-то здесь следят за чистотой дорог. Вот смотрите, что у меня с ногой! Я наступила на острый камень.

— Здесь кругом полно острых углов, — сообщил я. — Это естественная природная среда. Ты, наверное, ничего подобного раньше не видела.

— Три года назад мы с классом ездили на Амазонку.

— Ну да, на движущейся дорожке. Раз уж на то пошло, должен предупредить тебя, что тут и у растений предостаточно острых углов. Вон то большое дерево называется колючая груша. Не подходи слишком близко. А сзади тебя притаился кактус, он тоже колючий. Не наступи! И вот у этого куста есть шипы. Зато вон там растет лейкофиллум. Он цветет после дождя, и это очень красиво.

Она огляделась, возможно, впервые в жизни поняв, что существует более чем один вид растений, и у всех видов есть названия.

— И вы знаете, как они все называются?

— Не все. Я знаю только большие. Вот это, с заостренными листьями, — юкка. Вон те высокие, похожие на хлысты, — фукейрия. А это дерево называется мескитовым.

— Не слишком-то оно на дерево похоже.

— Так тут и условия-то не очень… Здесь всем приходится бороться за жизнь. Это не Амазонка, где растения так и душат друг друга. Здесь им не до этого, на себя бы сберечь воды…

Она снова оглянулась вокруг и сморщилась, коснувшись земли раненой ногой.

— А животных нет?

— Напротив, так и кишат! В основном это насекомые и рептилии. Несколько антилоп. Чуть дальше к востоку — бизоны. И я могу показать тебе логово кугуара.

Впрочем, сомневаюсь, что ее впечатлили мои слова: вряд ли она имела хоть малейшее представление о том, кто такие кугуар, антилопа или бизон. Она была городской девчонкой до мозга костей. Почти таким же был я, когда переехал в Техас три года назад. Я смягчился и опустился перед ней на одно колено:

— Покажи-ка ногу.

На пятке зияла рваная рана, болезненная, но не слишком серьезная.

— Ой, да у вас рука поранена! — воскликнула Бренда. — Что случилось?

— Ничего особенного, дурацкая оплошность.

Произнося это, я заметил, что у нее не было не только волос на лобке, но и самих гениталий. Такое частенько проделывали с детьми лет шестьдесят-семьдесят назад сторонники теории замедления времени, и метод этот назывался как-то вроде "задержки полового созревания". Но я не видел ничего подобного уже как минимум двадцать лет, хотя и слышал, что некоторые религиозные секты до сих пор практикуют такие вещи. Я задумался, не принадлежат ли родители Бренды к одной из этих сект, но вопрос был слишком личным, чтобы задавать его.

— Мне здесь не нравится, — заявила Бренда. — Тут опасно.

В ее устах это прозвучало непристойностью. Ее оскорбляла сама мысль об опасности — как оскорбила бы она любого, кто вырос, как моя подопечная, в самых благоприятных условиях, когда-либо созданных человечеством.

— Это не так уж и плохо. Идти можешь?

— О, конечно! — она опустила ногу и двинулась рядом со мной на цыпочках, как будто и без этого не была достаточно высокой. — А что значат ваши слова о семи ногах[9]? У меня две ноги, как у всех.

— На самом деле в тебе даже почти семь футов четыре, — предположил я.

Тут мне пришлось вкратце объяснить ей английскую систему мер и весов, принятую в парке "Западный Техас". Не уверен, что она что-нибудь поняла, но я ее не виню, поскольку и сам не слишком-то эту систему понимаю.

Так, за разговором, мы дошли до центра Нью-Остина. Идти оказалось не слишком далеко: от окраины городка не больше сотни ярдов до центра. Нью-Остин образован всего двумя улицами: Олд Спэниш Трейл и Конгресс Стрит. На перекрестке высятся четыре строения: гостиница "Тревис", салун "Аламо", универсальный магазин и пункт проката лошадей. Здания гостиницы и салуна — двухэтажные. В конце Конгресс Стрит белеет клинообразная крыша баптистской церкви. Все это, плюс еще несколько дюжин ветхих домишек, вытянутых цепочкой между церковью и Четырьмя Углами, и есть Нью-Остин.

— У меня забрали всю одежду, — пожаловалась Бренда.

— Это естественно.

— Но она была хорошая!

— Уверен, что неплохая. Но здесь допускается носить только то, что соответствует духу времени.

— Чего ради?

— Представь, что ты находишься в обитаемом музее.

Я собирался зайти к доктору, но вспомнил, который час, и передумал искать его в кабинете. Мы поднялись по ступенькам салуна и толкнули дверь — впрочем, ее можно было бы открыть и на себя.

Внутри было темно и чуть прохладнее, чем снаружи. Бренде пришлось нагнуть голову, чтобы не удариться о косяк. В глубине салуна, как в старом кино, меланхолично тренькал рояль. За дальним концом барной стойки я заметил врача.

— Послушайте, юная леди, — рявкнул бармен. — Сюда нельзя приходить одетой подобным образом!

Я обернулся и увидел, как Бренда в полном замешательстве оглядывает себя.

— Эй, люди, да что с вами?! — воскликнула она. — На входе одна женщина забрала себе всю мою одежду.

— Аманда, — окликнул бармен, — найдется у тебя одежонка для нее? — и снова повернулся к Бренде: — Мне дела нет до того, в чем вы ходите у себя в деревне. Раз вы пришли в мое заведение, извольте одеться достойно. А что вам сказали на входе, меня и подавно не касается.

Одна из девушек, ожидавших клиентов у стойки, подошла к Бренде и протянула ей розовое платье. Я отвернулся. Пусть сами разбираются.

С самых первых моих дней в Техасе я принял здешнюю игру в подлинность. Говорю я без акцента, но местных словечек слегка поднахватался. Теперь я извлек из памяти одно из них, на редкость живописное, и со вкусом произнес:

9

Игра слов: "foot" означает и ступню, и фут — единицу измерения длины.