Страница 27 из 43
Еще один подвиг разведчика к пейзажу отношения не имеет, но достоин хотя бы краткого упоминания. Как известно всем, кроме Генеральной прокуратуры, Ржев – один из крупнейших центров автоугонного промысла. Наш сосед купил новую машину, и ее чуть не украли в первый же день – вовремя проснулся и распугал воров. И тогда он построил гараж и так его замаскировал, что я, десятки раз бывавший на его участке, хоть убей, не отыщу.
Другому нашему соседу повезло меньше: его «девятку» угнали. Единственное, чем могла ему помочь наша бедная, страдающая от нехватки денег на бензин для единственного на весь район «козлика» милиция, – посоветовать, как связаться с угонщиками. Те потребовали немалую сумму оброка. Когда сосед уплатил, ему указали улицу на окраине Ржева, на которой и стояла его любимая машина. Расплачиваясь с ворами, сосед поинтересовался: есть ли гарантия, что не угонят снова. «От нашей братвы полная, – был ему ответ. – Но у нас есть конкуренты, а уж от них гарантий дать не можем».
Как сказано, в Апельсиновой роще, в этом краю чистого леса, смотреть хочется только вверх, где небо, еще голубое, уже дышит осенью и распространяет тонкий запах начинающегося тления: кажется, что он идет не снизу от палой листвы, а вот именно с неба, испещренного полупрозрачной кроной берез, осин, дрожащей рябины и строгими конусами елей. Здесь ровные, безухабистые дороги с прозрачной перспективой. Барону тоже надоело продираться сквозь дикие заросли, он с былой щенячьей резвостью носится по проселку туда-сюда, пока мы не выходим к широченному коровьему тракту, ведущему от Никифоровского к заливным лугам на берегу Волги.
Да, Барон, ту прогулку года четыре назад я запомнил до конца дней своих. Мы с тобой расстались у края этого тракта, потом перешли через него в ельник, столь же красивый, сколь и бесплодный, я воротился, чтоб идти домой, ты задержался на той стороне дороги, а тут прошло стадо, и коровы сбили тебя с моего следа. Было это в сезон охоты, неудачники жаловались, что будто бы какая-то черная собака спугивает дичь, неплохо б ее пристрелить… Я зову тебя, кричу – в ответ только выстрелы. А до дому отсюда самым коротким путем километров пять да еще с полной корзиной в одной руке и майкой, которую пришлось превратить в авоську, – в другой. Как скудна фантазия Хичкока рядом с теми картинами, что, вспыхивая в моем воображении, подгоняли меня к дому. Единственное, что как-то осаживало, – после выстрелов не слышно было ни лая, ни взвизга твоего, значит, не в тебя. И вот, наконец, на дрожащих ногах подхожу к своему забору и уже издалека вижу, как ты, вытянув лапы, возлежишь на крыльце. И никаких сил не было ругать тебя за то, что, сукин сын, ни разу не отозвался на мои призывы.
Что за добрая душа впустила тебя на участок?
Это был твой второй подвиг ориентирования на местности. Первый был покруче. Мы с тобой ходили звонить в Мозгово, к хозяевам твоей матушки Байки. А они накануне купили котенка, боялись, что ты, играя, загрызешь его, и не пустили тебя за свой забор. Шли мы туда, опробовав новую дорогу: перешли за нашей деревней Дёржу вброд и сократили свой путь втрое. Пока я разговаривал с Москвой, ты исчез. Байкин хозяин, опытный собачник, уверял меня, что все обойдется, что ты уже давно дома. Как же, как же – а шоссе, где все гоняют черт-те с какой скоростью? Да и след обрывается у берега. Немало седины добавилось в мою сивую головушку, пока я не добрался до дому. Прихожу – а ты как ни в чем не бывало возлежишь на крылечке. Мальчишка из соседней деревни открыл тебе калитку.
Но в этот раз не было никакой доброй души.
Уже вечером, когда мы с тобой пошли прогуляться к Дёрже, оказалось, что дальняя калитка открыта. Разворачиваюсь, чтоб запереть ее, и обнаруживаю следы твоих когтей вокруг вертушки. И кто-то мне будет доказывать, что собаки лишены интеллекта?!
Кстати о дальней калитке. В дни дефолта, когда разумные, практичные люди, сметая все на своем пути, кинулись закупать сахар, соль, спички и крупу в несметных количествах, мы всю наличность ухнули на расширение своего участка, прикупив семь соток пустыря. Одна соседка до сих пор кормит гостей тем дефолтовым рисом, а у нас цветет сирень и на месте высаженных и в первый же год погибших яблонь произрастают белые розы и две чахлые вишни.
Я сажусь на край не то воронки, не то глубокого окопа, свесив вниз гудящие от усталости ноги. Такая мирная ямка, заросшая идиллическою травкой – овсюгом, костром безостым, подмаренником, вездесущим одуванчиком. И уже прошла вся моя жизнь, не такая уж и короткая, и не то что травой – целым лесом забвения все заросло, так неужели и в то лето, когда люди убивали и калечили друг друга, стояла та же царственная красота? Нет, от того августа осталась симоновская строчка:
Ну и что ж, что дожди. Мы же их злыми почитаем в силу неудобств, а объективно-то посмотреть – и дожди прекрасны: все вокруг в серебряной мгле, листва умыта и поблескивает под скромным из-под вселенского тумана солнцем. Но в то лето красота была сама по себе, а люди сами по себе, и самым нервным и тонким поэтам не до красот: нет холмиков, есть высота, кустарник – не ракитник или малинник, а естественное укрытие. И хотя прошла моя жизнь почти в мире, никто не даст гарантии, что кустарник опять не превратится в естественное укрытие.
Что-то не торопится красота спасать наш хрупкий мир. Красота требует мудрости и созерцательной тишины.
А глупость шумна, экспрессивна, энергична и зачем-то награждена Вседержителем неуемной и грубой физической силой. Греция, вооруженная «Илиадой» и «Одиссеей» Гомера, трагедиями Еврипида, комедиями Аристофана, гениальной архитектурой и прочими шедеврами, пала под натиском грубых и простодушных римских варваров. Те обросли высокой культурой, чтобы рухнуть потом от полчищ немытых дикарей. И древний наш Киев не спасли ни храм Софии, ни Золотые ворота от несметной Батыевой орды. Турки до сих пор не доросли до культуры разоренной полтысячелетия назад Византии. Они ничего не создали, равного собору той же Софии. Только понаставили вокруг нее минаретов удивительного очертания. Удивительного тем, что предваряют своей формой межконтинентальные ракеты, предназначенные для истребления человечества.
Да что далеко в историю ходить? Вот же мы сами, наш христолюбивый народ-богоносец. Когда Великий Октябрь раскрепостил, наконец, духовную силушку рабочего класса и крестьянства, распахнул тесовые ворота мировой культуры, оказалось.
Ну во-первых, оказалось, что надо немедленно осуществить мечту Ильича о золотых ночных горшках. И революционные солдаты, ворвавшиеся в Зимний дворец, тут же уселись испражняться на драгоценных малахитовых и чароитовых вазах. Эта традиция не умерла, кажется, и по сей день: гадят едва ли не во всех памятниках культуры, охраняемых государством, как правило, одной только ржавой табличкой. Псковский кремль ужаснул меня в 1987 году кучками у каждой бойницы. Такова, что ли, истинная духовность русского народа? Или это враги России, жидомасоны из Израиля, США и зловредной Европы десант засранцев на парашютах забросили?
А во-вторых, пролетарии и крестьяне мощными рядами двинулись в литературу как наиболее доступную область культуры: композитору нужен музыкальный слух, владение мудреным инструментом, не каждому доступной нотной грамотой, художнику – глазомер и точная рука, учиться архитектуре – это сбесишься, а вот перышком двигать, едва освоив азбуку, – самое милое дело.
Я уже достаточно отдохнул, а Барона все нет и нет, и уже тревога вселяется. С полчаса прошло, как он последний раз вильнул хвостом и скрылся в зарослях бересклета. Умом-то я понимаю, что ничего случиться с девятилетним псом не может. Но то – умом. А в чувствах мы подвержены страхам и трепету. И надо вооружиться здоровым легкомыслием, чтобы бодро вскочить на ноги и идти куда глаза глядят.
Глаза глядят через поле, за которым вдоль Волги тянется деревня Саблино. Вот к ней и направляюсь. И только вышел на открытое пространство, доносится густой бас моего Барона. Наконец, вижу его: этот стервец гоняет по полю перепелок, они вспархивают с паническим вскриком, но отлетают недалеко: в зону недосягаемости. Наигравшись, пес выскакивает на дорогу и, не обращая на меня никакого внимания, убегает вперед.