Страница 99 из 130
И снова шел пешком по городам и весям, его черные башмаки были в пыли, а то и в грязи. Весна выдалась затяжная, голодная, люди мерли как мухи. Но он не спрашивал, почему на дорогах, хотя бы в больших селениях, его не встречают толпы. Люди… Во время траурного паломничества для него не существовало никого, кроме той, чей гроб везли теперь кони черной масти. Черным был катафалк, черным — платье, в котором он видел ее в последний раз, черная пропасть раскрылась перед ним самим. Почти возле каждой встреченной на пути часовни он велел останавливаться, вносить туда гроб, и вся свита молилась за упокой ее души.
В тех местах, где король когда-то любил бывать с Барбарой, шествие замедлялось, а самая большая стоянка была в Рудникской пуще, в охотничьем замке. Август приказал поставить гроб с портретом королевы в том покое, куда, скрыв под вуалью лицо, так часто приходила таинственная счастливая женщина, радуясь тому, что наконец-то они смогут побыть вдвоем, наедине…
Когда они приблизились к Вильне, неожиданно поднялся ветер, полил теплый июньский дождь.
Королю подвели лошадь, но он, не сказав ничего, лишь головой покачал и дальше пошел пешком в промокших башмаках, не чувствуя ни холода, ни боли. И только услышав звон колоколов и жалобное пение, вскочил на коня и торжественно въехал в столицу княжества вместе с той, ради которой выдержал столько сражений, добывая ей корону.
В соборе, с обитыми черной тканью стенами, оплывая, ярко горели свечи, во всех костелах одновременно шла заупокойная служба. На панихиде были русские и литовские вельможи, толпой валили горожане. Прощание с литвинкой здесь было событием, и не один только король проливал по ней слезы. Многие женщины оплакивали умершую, и когда после торжественной панихиды Барбара была положена наконец в часовню святого Казимира, в усыпальнице, рядом с королем Александром и королевой Елизаветой, всем вдруг стало ясно, что здесь, в Вильне, нашла упокоение дочь этой земли, истинно литовская великая княгиня и королева. Родная земля приняла ее прах, да и вокруг была литовская знать — ни королева с дочерьми, ни краковские вельможи и сенаторы не приехали.
И если обручение и свадьба Барбары, окруженные тайной, прошли тихо и незаметно, то похороны ее были поистине королевскими, достойными правительницы любого императорского двора. Но только…
Правы были не Радзивиллы, рассуждавшие о своих выгодах, о том, как эти похороны возвысили их род, не столь древний, как у князей, родичей Витовта. Правда была на стороне никому не известных виленских горожанок, дворянок, незамужних еще или не слишком любимых жен, говоривших, что об этой любви, о безутешном горе и одиночестве овдовевшего короля они будут рассказывать своим детям и внукам, те, когда придет черед, — своим. Потому что королевская власть не вечна, все проходит, а только любовь остается…
Но если в траурной процессии на литовской земле, а потом и в соборе не было королевского семейства и сановников из Короны, то сама Бона в мыслях своих всюду следовала за сыном. Она видела, как перед каждым городом и селением он слезает с коня, как лицо его сечет дождь и ветер.
Думала о его промокших ногах, о набухшем от влаги кафтане, о мокрых от дождя волосах и озябших руках. Не случайно вместе со свитой за гробом следовал незнакомый Августу новый секретарь королевы Людвик Монти со своими оруженосцами. На каждом постое, едва только гроб исчезал в приделе попавшегося по пути костела, Монти посылал гонца к королеве. Благодаря этим вестникам она могла тоже участвовать в траурном шествии, идти вместе с Августом за черным катафалком, горевать и думать вместе с ним: «Отчего повелителю Короны и Литвы не дано изведать полного человеческого счастья? Слышать веселый щебет детей, учить своего первенца стрелять из лука, объезжать коней? Почему любой из его подданных мог быть счастливей, чем он, король? Он украшал свою любимую нитками бесценного жемчуга, а не мог дать ей лекарства, которое продлило бы жизнь».
В мыслях своих Бона следовала за сыном, шла рядом, касалась рукой разгоряченного лба, запекшихся губ. Казалось, теперь она могла радоваться, что Август принадлежит ей, только ей, но радость эта была отравлена сомнениями и даже грустью. Она знала наперед, что месяц, проведенный им в пути, в скорбном следовании за гробом той, которую он полюбил так крепко, что ради нее не побоялся пойти против воли всех, месяц раздумий, воспоминаний, тоски и бели разделит их еще больше, увеличит пропасть между ними.
В самые тяжелые минуты жизни он был один и не мог забыть, что мать уехала в Мазовию, лишь бы не видеть в Кракове Барбары, и даже с умирающей разговаривала устами посла, скромного францисканца.
Теперь она, быть может, поступила бы иначе… Нужно было предвидеть кончину невестки, одиночество, отчаянье сына и быть при нем. При нем? Полно!.. Ведь он ее боялся, в Гомолине не попробовал вина, боялся, что отравлено. Бешеный, такой же упрямый, как она, ее любимец…
Сигизмунд не ошибался, когда с горечью говорил, что сын ей дороже мужа, все мысли только о сыне, о нем одном… Она бы предпочла, чтоб Август ревновал ее к отцу, выговаривал матери, что она больше заботится о супруге, нежели о нем, единственном сыне. Но когда он был молод, его занимали карнавалы, турниры, а нежность матери вскоре заменили пылкие ласки любовниц… И наконец ненависть матери к Барбаре вызвала у него ответное чувство. Он был неблагодарен? б да, но и она оказалась слишком мстительной и жестокой… Клевета, пасквили, бегство в Варшаву с дочерьми, его сестрами, которые стали для него чужими… Да и теперь мать была для него чужой, он не доверял ей, винил во всем… Если бы он знал, что каждый шаг его запыленных, усталых от долгого пути ног болью отдается в ее сердце. Но откуда ему было знать это, так же, как и то, что впервые в жизни мать его призналась духовнику, что горько сожалеет о своем упрямстве и о том, что лишилась доверия сына. Но он не знал этого, не вспомнил о ней ни разу, ни разу не послал в Мазовию гонца. Хотя бы со словами упрека: почему на похоронах нет никого из семьи? Все равно это означало бы, что он ее помнит… Неужто всему конец? Король, любимый сын не желает о ней знать? О боже, боже! Каким мудрецом был маг, сказавший, что она познает счастье, если, став сильной, могущественной, сумеет быть счастливой. Она снова единственная королева Польши, может владеть и царствовать. Владеть — но чем? Поместьями на востоке и Мазовецким княжеством. И это называется могущество? Боже, каким же глупцом был италийский маг!
Несколько дней спустя королева вместе с Паппакодой и Мариной спустилась в подвалы Яздовского замка. Оглядела сундуки с большими замками, окованные железом ящики, набитые доверху золотыми монетами, кубки, блюда, рядами стоящие на сосновых столах. Неожиданно взгляд ее упал на серебряную колыбель.
— Bellissima, — сказала она, с нежностью поглаживая резьбу, — но по-прежнему пуста. Надо бы ее немножко почистить, чтобы блестела. Вот три серебряных блюда, самое большое вручишь… Вручишь принцессе Анне, — обратилась она к Паппакоде. — Впрочем, можешь вручить все три.
Каждой из сестер.
— Сейчас, светлейшая госпожа?
— Еще сегодня, до моего отъезда в Литву.
— А вам, ваше величество, не кажется, что король покинул Вильну? — спросила Марина.
— Нет, не кажется, я чувствую, он еще там, — отвечала она надменно. — И именно потому следует готовиться в дорогу. Выезжаем завтра. Ступай и скажи об этом принцессе Анне. Быстро, быстро! Она поедет со мной.
Оставшись в подвалах вдвоем со своим казначеем, Бона тяжело опустилась на кресло с инкрустацией из жемчуга под виноградную лозу.
— Пустынно в этих подземельях, — вздохнула она, — и так тихо, что даже не хочется подниматься наверх в покои, выслушивать донесения о варшавских новостях. Нет, нет и нет. Душой я уже в Вильне, с королем. Подожди! Ты можешь остаться. Постарайся разузнать, правда ли, что Ян Радзивилл…
— Кравчий литовский? — спросил Паппакода.
— Да. Должно быть, младший брат Радзивилла Черного. Правда ли, что он питает зависть к старшему брату?