Страница 94 из 130
— Не ждете ли вы неприятеля из стороны прусской? — спросил он.
— Пока жив Альбрехт, я его рыцарям не верю, а посему и у моих воинов должны быть превосходные острые мечи. Когда доставите сюда строителей, пусть заодно поставят и белильню — отбеливать полотна для женщин, которые так причитали над потерей своего добра.
— А для вас, ваше величество? — спросил он. — Ничего?
— Для меня пусть построят мельницу для выделывания бумаги. Удивляюсь, что при князе Януше такой не было, ведь он и читать, и писать умел. И еще одно: узнайте в ратуше, у кого из ремесленников есть толковые сыновья, готовые поехать за наукою в Италию. Туда мы их не пошлем, чересчур далеко, но на ученье в Краковской академии выделю средства из собственной казны. Пусть обучаются не только отроки варшавских аристократов и богатых мещан, но и дети пивоваров, ювелиров, портных и сапожников. Не хочу, чтобы надо мною смеялся весь Вавель, если я закажу туфельки да сапожки в Кракове, а пиво… Откуда? Рег Вассо! Сама не знаю, из каких мест было пиво, которым угощал нас и всю шляхту Кмита у себя в Висниче.
Бона умолкла, вспомнив праздник, заданный в честь королевской четы могущественным вельможей.
Таких людей в этой унылой песчаной Мазовии не было. Но на этот раз не садовникам, не успевающим прополоть ее гряды и скосить траву, а самой себе она дала обещание, что после осеннего сейма в Петрокове в Варшаве будут и искусные ремесленники, и свой двор, которому позавидуют многие удельные князья. Нужно завести и собственную канцелярию — поэтому из Плоцка на обучение в Краков она отправит молодых людей, они станут секретарями, бакалаврами, и понемногу в Варшаве, этом мазовецком городе, появится мода на все итальянское, на все, что так напоминает Бари и что любит Италия…
В тот вечер Бона долго стояла перед небольшим зеркалом в золотой оправе, привезенным ей некогда верным Дантышеком из далекой Испании. Ей уже было больше пятидесяти, но об этом никто, кроме ее самой, не знал. «Мне своих пятидесяти никак не дождаться», — говорила она в шутку дочерям и Сусанне. При Марине она не повторяла таких слов, ведь та, как и незабвенный Алифио, знала ее еще ребенком.
Бона долго и внимательно глядела на свое отражение в зеркале, которое не умело лгать. Нет, ни старой, ни безобразной ее не назовешь. Пополнела, стала более грузной, щеки округлились, и на лице ни морщинки. Черные глаза не утратили прежнего блеска, порой мечут молнии, а порой умеют и ласково улыбнуться. Только губы… Все еще алые, но тонкие, гневно поджатые губы. Санта Мадонна! Неужто так останется навсегда? Краков и Литва далеко, замок в Яздове поможет залечить нанесенные ей жизнью раны, сбросить бремя лет… Пора отказаться от вдовьих чепцов и темного платья! Вот уже два года, как она вдовствует и теперь снова может носить наряды из яркого бархата, парчи и шелковых тканей. При варшавском дворе запылают яркие свечи, раздадутся звуки паваны и других модных теперь во Франции и в Италии танцев.
Они хотели, чтобы она оказалась далеко за пределами Кракова, этого сердца Польши! Bene! Так пусть же все знают — и она это докажет, — что варшавский двор королевы Боны может стать одним из самых славных дворов Европы.
Наконец, убедившись, что новый двор ее обрел силу, так как в Яздов приходили уже и письма с приглашениями на свадьбы князей, Бона стала подумывать о том, как бы ей и своих дочерей пристроить. Все три принцессы, пожалуй, слишком засиделись в девках… О своих планах Бона решила написать сыну, она уже давно искала повода для примирения с ним, но Паппакода уверил ее, что король, поглощенный борьбой за признание Барбары, сожжет и ее письмо, как сжигал все анонимные письма и листки, которые постоянно ему подбрасывали.
— Ну и как, в письмах по-прежнему клянут Барбару? — спросила Бона.
— Клянут, но куда меньше. Станислав Ожеховский никак не может остановиться в своем негодовании, но Кмита назвал его сутягой и смутьяном.
— Кмита так говорит? Вот как… — прошептала Бона, но Августу отправлять письмо не стала.
Известие о сговоре Августа с Габсбургами, намеренно распространяемое наперсниками и придворными короля, кого-то возмутило, у кого-то отбило охоту с ним спорить. У шляхты не было желания затевать драку и междоусобицы лишь для того, чтобы воспрепятствовать коронации Барбары. Даже сенаторы и епископы во главе с примасом Дзежговским, казалось, забыли о том, какое небрежение оказал сенату король, вступив в тайный брак. Воевода Рафал Лещинский предпочитал не вспоминать об оскорблении, нанесенном при всех на сейме в Петрокове маршалу Кмите, да и сам Кмита не собирал больше у себя в Висниче шляхтичей, не поил и не подзуживал их.
В мае, почти два года спустя, в Петрокове собрался наконец-то новый сейм, ничем не похожий на предшествующий. Сенат не скрывал, что на этот раз не окажет поддержки нижней палате. На заседания в качестве гостей прибыли послы Габсбургов из Вены, не скрывая того, что в случае нужды станут стеной на защиту дружественного их королю монарха. Маршал Кмита предупредил крикунов, что на выигрыш надежды нет и следует держаться поскромнее, шляхтичам удалось настоять лишь на одном: чтобы впредь перед заключением новых браков король заручался согласием Совета, на что он легко согласился, потому что не сомневался, что союз с Барбарой и любовь к ней будут вечными.
Через несколько недель заседания были закончены, послы разъехались, испытывая досаду и горечь поражения, король же, напротив, открыто радовался своей победе. Она и в самом деле была столь велика, что королеве Боне, ждавшей в Гомолине развязки, просто не верилось, что все обошлось даже без мелких стычек и столкновений.
— Не верю! — закричала она, когда Паппакода повторил ей донесение Остои. — И не поверю, пока не услышу от самого Кмиты.
А в это время надменный маршал вместе со всею свитой сопровождал короля в Краков и лишь раз позволил себе сказать каштеляну Гурке колкость:
— У вас в Великопольше коли начнут стараться, так уж и меры не знают.
— Меры не знают? Что это вам вдруг померещилось, почтеннейший маршал?
— Стремя. Подумать только, вы, каштелян познанский, придерживали королю стремя, когда он на коня садился!
Гурка побледнел, но в эту минуту к нему галопом подскочил Лясота и от имени его величества пригласил в первые ряды свиты. Вдали уже видны были очертания Кракова, а король желал въехать в столицу с триумфом, в окружении самых высших своих сановников. Каштелян заколебался на мгновение, но, видя, что Кмита не удостоен такой чести, поскакал вперед. Кмита же, щурясь, как разъяренный барс, зло глядел ему вслед. Злость его была недолгой, потому что в голову ему пришла мысль: ведь он, хозяин Виснича, может устроить еще один роскошный пир, на этот раз в честь королевской четы, и Август, для того чтобы расположить к себе сторонника матери, наверняка не откажется от такого приглашения, самое же главное — на этом торжестве не будет… Гурки. Познанское каштелянство тот получил без году неделя а он, коронный маршал, возведен в каштеляны давно, лет двадцать назад, и у себя в замке принимал еще Сигизмунда Старого с королевой Боной, да род его древнее рода Сфорца. Но он никогда никому, даже самому королю, не держал стремени, когда тот садился на лошадь…
Торжественный, пышный въезд на Вавель стал подлинным триумфом королевской четы. Барбара, при молчаливом согласии сейма признанная законной супругой короля, благодарила Августа за верность, постоянство и отвагу. Братья давно твердили ей, сколь трудна была его борьба, сколь тяжелы были препятствия, которые пришлось ему одолеть и какой дорогой ценой заплатил он за одержанную победу. Скрыв свое недомогание, Барбара в день торжества нарядилась в одно из лучших своих платьев, переливавшееся жемчугами и драгоценными каменьями. Когда супруги остались вдвоем, уже не Август, а она прошептала:
— Наконец-то!
Король обнял ее и, подхватив на руки, осыпал поцелуями.
— Мы победили! Выиграли! Окончательно! — восклицал он. — Но сколько надобно было сил… Море крови, горы золота…