Страница 89 из 130
— Поэтому просим тебя, государь наш, со всем смирением и покорностью, ради бога, который позволил отечеству нашему из малого столь великим и славным сделаться: откажись от деяний своих, не называй браком того, что им быть не может, не унижай Речи Посполитой, а нас, слуг своих, не вини в том, что пришлось нам ныне выступить в защиту Короны Польской, дома Ягеллонов, благополучия и доброго имени всех нас, с тобою вместе.
Король молча смотрел на опустившихся перед ним на колени Боратынского и Подлодовского, на всю склонившую головы толпу, на стоящих возле своих кресел сенаторов, на глаза их, полные слез, на то, как наперсники Боны ползали перед ним в пыли. Вот она, униженная шляхта, у его ног. Он вздохнул, словно обращаясь к самому себе: «И это все нужно было?»
Вслед за тем встал и произнес:
— Я весьма тронут речью посла Боратынского и в свое оправдание не промолвлю ни слова. Одно ясно: о женитьбе моей довольно было на сеймиках и речей, и голосований. Теперь на общем сейме скажу о ней и я: что сделано, то сделано. И быть по сему. Обетов, данных мной жене моей перед богом, я… не нарушу.
Все затихли, изумленные, оторопевшие. Но, видя, что, к великому огорчению умолкшей толпы, король спускается вниз по ступенькам трона, Кмита, стоявший к нему ближе всех, остановил его и воскликнул с негодованием:
— Кому вы дали обеты, государь? Гаштольдовой вдове! Женщине, которую к алтарю божьему и близко подпускать нельзя! Высокий совет! Почтенная шляхта! Да ведь все это лучше, чем Ожеховский в речи своей не назовешь. Женщина эта позорит нашу Корону, королевскому величию наносит оскорбление! Боже, как низко мы пали, что здесь о ней толкуем, что наши уста произносят ее имя, тогда как она лишь кары, осуждения, проклятия достойна и…
В это мгновение король жестом велел Кмите замолчать.
— Краковский воевода! — крикнул он грозно.
И снова воцарилась напряженная тишина. Кмита и король минуту смотрели друг на друга, меряясь взглядами, и, ко всеобщему удивлению, Кмита вдруг от негодования лишился дара речи. Он беззвучно шевелил губами, ловя воздух, лицо его искривила гримаса гнева.
Сенаторы заволновались. Гурка спросил соседа:
— Сенатора, маршала — лишить вдруг слова?!
— А он послушался… — отозвался Лещинский.
— Неслыханно! — раздался возглас Тенчинского.
— Прервать сенатора? Такого еще не бывало! — слышались возмущенные голоса.
Но король, словно бы не видя, какое оскорбление он нанес маршалу, как огорчил сенат, сказал, торжественно воздев руки к небу:
— О женитьбе моей никаких речей больше слушать не желаю. Я дал обет жене своей и скорее откажусь от тяжести короны, нежели от веры и обета, данных перед богом. Выбирайте! Я все сказал.
Он направился к дверям, и все расступились перед ним в безмолвии.
В покое своем король, бесконечно усталый, полулежа в кресле, долго пил поданное ему Довойной вино. Он оживился лишь тогда, когда в дверь постучались и в комнату прямо из сенатской палаты вбежал запыхавшийся Лясота.
— Вам лучше, государь? — спросил он, с тревогой глядя на короля.
— Сердце бьется ровнее. Слышал, что было дальше?
— Слышал. Шум и крик великий.
— Называли меня деспотом? Тираном? Развратником?
— И того чище, — отвечал Лясота. — Куда там! Да что там рассказывать! Станьчик здесь.
Просит, чтобы его пустили. Говорит, будто угадывает судьбы лучше любого ведуна и готов…
— Сюда его! Немедля!
Еще минуту, оставаясь наедине с Довойной, король полулежал с закрытыми глазами, потом выпрямился и принял ту позу, как недавно на троне. Вбежал Станьчик, за ним следом Лясота.
— Позолотите ручку, ваше величество, — сказал Станьчик, — а я погадаю. Хоть и не шутовское это занятие. Лишний грошик перепадет?
— Может, и дукат, — отвечал Август.
— Так вот — ничего из этого не получится, потому что я непродажный. Я только узнать хотел, чем ты, государь, людей задобрить хочешь — дукатами или мудрыми делами?
— Ну и как рассудил?
— Никак. Потому что меня не купишь, а светлейший господин наш ничего умного не сделал, решительно ничего.
— Вот как! Что ж ты хочешь сказать, шут? — нахмурился король.
— Ничего, ровным счетом ничего. Посадить себе на шею жену, которую никто знать не желает, это не глупо и не умно. Это не поступок, а горб. Но легче горбатому верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем от горбатой верблюдицы потомка дождаться. Такие или вовсе не родят, или родят одних дураков.
— Вон отсюда! — крикнул король.
— Правду говорю, чистую правду, — защищался Станьчик. — Матушка моя была… горбунья.
Он выбежал, тяжело подскакивая на ходу, потому что был уже стар для прыжков и трюков, а король сердито взглянул на Лясоту.
— Зачем ты привел сюда этого дурака?
— Говорил, что погадает… Утешит, — оправдывался испуганный придворный.
— Утешит… — с горечью повторил Август. — После всего, что было, только свадебные колокола меня утешить могут. И меня, и ее… Они одни!
Королева Бона оценила события на Петроковском сейме как поражение Августа, к тому же вскоре ей сообщили, какую встречу приготовила своим сенаторам и послам Великая Польша. Толпы шляхты выехали навстречу каштеляну Гурке, послам Боратынскому и Подлодовскому. Их встречали возгласами «виват», «ура», как будто бы они выиграли большое сражение. Все, кроме нескольких вельмож, которых донимал за это королевский шут, были против брака. А то, что этот тайный союз был заключен по всем правилам, еще больше разжигало страсти, потому что Совет сенаторов согласия на него не дал. Фрич Моджевский усматривал в этом нарушение законов Речи Посполитой, попытку установления абсолютной власти, этого же боялся сенат, а в особенности сейм. Шляхта помнила о возведении на престол десятилетнего отрока и боялась, как бы он теперь с помощью Боны не установил правление, основанное на примере самодержавных властителей давних времен. Королева…
Сейм и шляхта никогда не любили Боны, но сейчас следовало привлечь ее на свою сторону, против Августа. Фрич соглашался с этим, но даже он не знал, что такое же решение приняла Бона, что она готова на любые союзы, даже с главарями «петушиной войны», лишь бы только ослабить короля, расположить к себе людей, которые поносили Барбару.
Моджевский, памятуя о своей старой дружбе с Августом, считал, что не лучше ли, прежде чем объявлять войну, попытаться воздействовать на короля, с которым было связано столько надежд на перемены и мудрые преобразования. Но Август, внимательно выслушав Фрича, остался непреклонным.
— По крайней мере теперь я знаю, что ты думаешь, — отвечал он. — Я выслушал тебя со вниманием, хотя… Это пустое кресло… Пока ты говорил, ты все время смотрел в ту сторону, словно искал поддержки. Как будто там по-прежнему сидит королева-мать, как когда-то рядом с моим отцом. И на все, что говорил он, ответствовала: А в ответ на все, что сказал ее сын, восклицала: Ваше величество…
— Сейчас говорю я, — прервал он. — И в это черное кресло сейчас сяду тоже я, чтобы ничья тень не стояла между нами и никто не слышал того, что я тебе скажу. Я хочу побыть с тобой наедине, ты был когда-то мне верен.
— Я всегда буду вам верен, государь, до самой смерти.
— О да, конечно! — усмехнулся король. — Если я поступлю так, как угодно твоим друзьям и тебе самому. Но если я сделаю все по-своему? Со мною ты будешь или против меня? Быть может, ты, человек чести, начнешь, как благосклонная к вам теперь королева, подкупать людей, вербуя сторонников? А может, вложишь шпагу в ножны и отвернешься от своего короля? Говори. Почему же теперь, ксгда мы наконец одни, ты молчишь?
Моджевский долго размышлял над ответом.
— Горько слушать такие речи… Что правда, то правда. Людишек продажных, пасквилянтов злобных и ничтожных развелось нынче немало, но…
— Так ведь и ты нынче с этими людьми заодно! — прервал его Август. — Вместе с ними бросал в меня камни. Королева-мать…
— Христом-богом клянусь, не было здесь даже ее тени. Я говорил о том, что у меня на душе, от имени всех тех, у кого за нашу Речь Посполитую душа болит. Мы ждали вас так долго. Да и когда же вашему королевскому величеству дерзать и вершить подвиги, которые в памяти потомства останутся, коли не сейчас? Шляхтичи из Великой Польши были у вас незадолго до меня вместе с Кмитой, да так ни с чем и ушли. Кто остался с вами, государь? Гетман Тарновский, канцлер Мацеёвский да Радзивиллы. Гетман потому с вами, что Габсбурги уговаривают его нарушить перемирие с полумесяцем, а он на борьбу с турками рвется. Другие господа литовские? Да они во всем Радзивиллам покорны!