Страница 51 из 130
— Государыня всегда в путешествиях, разъездах…
— Надобно обеспечить детям будущее. Эта кобыла напоминает арабского скакуна, посланного когда-то в дар королеве Англии. Отдам Ядвиге и ее. Когда-то я посулила ей в приданое сотню скакунов, но для супруги бранденбургского курфюрста это слишком много. Хватит и нескольких десятков. Отведите.
— Но она получит еще и драгоценности? — осведомился Алифио.
— От отца, от отца! Кстати, насчет драгоценностей… Говорят, Август снова повелел Паппакоде купить ожерелье. На этот раз из бирюзы. Анна, ты не знаешь, для кого это?
— Быть может, и знаю… — Она запнулась, но, помедлив, добавила: — Должно быть, для Дианы ди Кордона…
— Для Дианы? — удивилась королева. — Да ведь она моложе меня всего лет на десять! В матери ему годится. Ну… не содеем. Вернись! Проведи-ка эту каштанку еще раз — я ее плохо разглядела. Редкостной красоты и масти! Глаза у нее очень хороши. Впрочем… она слишком стара. Бирюзу ей на шею? Ты почему молчишь? Признайся, что это небылица?
— Я просто хотела отгадать, кто собирает эти драгоценности, ваше величество. Но их никто не носит, это точно.
Бона кивнула головой.
— Это верно. Никто не носит. — И неожиданно накричала на конюха: — Черт побери! Ты что портишь лошадь? Не дергай ее так, не придерживай! Беги рядом. Быстрее! Еще быстрее!
Перед ее глазами гарцевали новые, все более великолепные рысаки, развевались гривы, хвосты, но она видела только белую женскую шею с ожерельем из бирюзы. Август и Диана? Неужто Паппакода знал и не донес?
Канцлер Алифио никак не ожидал, что вельможа литовский Миколай Радзивилл, по прозвищу Рыжий, попросит у него аудиенции.
— Я обратился к вам, — начал гость, когда они остались одни, — ибо вопрошать государыню бесполезно, а его величество король мысленно уже в Кракове. Скажите, ваша милость, каковы намерения королевы? Все в Литве против нее. Гаштольд питает к ней такую ненависть, что готов расправиться с ее наместниками. И то сказать! Она объезжает все наши пущи, даже те, которые никогда королевскими не были. А при этом всей шляхте ведомо, что угодья, якобы возвращаемые в королевскую казну, на самом деле становятся ее собственностью. Как же так, спрашивают они? И хотят знать: зачем королеве столько владений? Ведь каждый год она набивает сундуки золотом. Ее огромные доходы для нас как бельмо на глазу. Алифио вздохнул.
— У каждой медали две стороны. Королева любит дукаты, это правда. Но она чинит дороги, возводит селения и замки. Разве этого мало?
— Быть может, много, но пусть бы она это делала в своих угодьях, а не у нас в Литве. На наших землях мы обойдемся и без нее. К тому же — помилуйте! — все ее окружение — одни чужеземцы.
Чуждые нам и недоброжелательные, наносящие ущерб маестату.
Алифио нахмурил брови.
— Пожалуй, трудно отнести к ним мелких шляхтичей, находящихся на службе у ее величества? Дыбовский, Каменский, Грынькович и Юндзилл. Разве это чужеземцы?
— Вы, ваша милость, верный защитник королевы.
— Влияние канцелярии государыни и ее польского двора распространяется на всю Литву и Волынь, — ответствовал Алифио. — Этого нельзя отрицать.
— Нам-то это к чему? Для более тесного единения с Краковом? Так или иначе недовольных все больше. Слыханное ли дело, чтобы в столь беспокойное время, когда пахнет войной и Шуйский против нас собрал на границе войско, два короля, отец и сын, вместо того чтоб идти на войну, в поход, отправляются на свадьбу?
— Разве гетман Тарновский уже двинулся к границе? — возразил канцлер.
— Вижу, мне тут делать нечего, — буркнул Радзивилл, вставая. — Вздумал искать у вас справедливости!
— В самом деле, — согласился Алифио, — каждая из сторон права по-своему. Но на чьей стороне истина, оценить по справедливости очень трудно…
Прощальный вечер с танцами в Виленском замке удался на славу. Молодежь плясала при свете факелов. В первой паре танцевал юный король с Дианой ди Кордона. Оба они, несмотря на разницу в возрасте, были прекрасны, у обоих красовались одинаковые белые цветы: у нее — вплетенные в волосы, у него — за поясом.
— Бирюза на шее, огонь в глазах… Она даже не таится, — шепнула Марина, склонившись над Боной.
— Ди Кордона… Знаменитый испанский род. Чем дольше о ней думаю, тем спокойнее становлюсь.
— Почему? Синьора Диана — истинный вулкан.
— Может, это и хорошо? Отвлечет Августа от опасных прожектов гетмана, который намерен сделать из него воителя. Это последняя любовь Дианы, а таковая столь же исключительна, как и первая.
— А ежели ради нее он не пожелает вступить в брак? — спросила камеристка.
— Вступить в брак? Он слишком молод для этого.
— При дворе все чаще говорят, что ему предназначена Елизавета Австрийская…
— Не при моей жизни. Дочь Габсбурга на Вавеле?
— Я осмелилась только повторить… — шепнула Марина.
— Довольно! Ты делаешься несносной. Надоедлива, как Станьчик. Не соглашусь ни на какую невесту, кроме французской королевны. И свадьба не раньше, чем лет через десять. А пока пусть танцует. Пусть веселится! Постой, подожди. Кто, кроме тебя, догадывается об истине?
— Анна. Разумеется, Анна. Ревнует к ней.
— Ты с ума сошла?! Ведь она была при рождении Августа.
— А Диана нет? Мы же вместе приехали на Вавель.
— Стало быть, ты думаешь, что Анна… Боже! Ей, наверно, лет тридцать. И она никогда не говорила о замужестве. Это странно, и впрямь странно…
— Кто знает, не держит ли ее при дворе и кое-что иное, — добавила ехидно Марина.
— Что же?
— Не знаю, ничего не знаю… Но слышала, что покойный канцлер шидловецкий брал дукаты от Габсбургов. А дочка Зарембы небось бедна как церковная крыса…
— Бредни! — возмутилась Бона. — Ее недавно умерший отец был каштеляном.
— Простите, госпожа, но ведь я предупреждала: не знаю, ей-богу, ничего не знаю…
Она ушла, а королева в свою очередь стала присматриваться теперь и к Анне, танцевавшей с Остоей.
Она выглядела молодо, привлекательно, могла давно выйти замуж. Какова же причина, заставлявшая ее быть столь добродетельной и оставаться в девичестве? А может… Может, Марина завидует этой польке за то, что ее приблизили ко двору? Хуже то, что Анна знает… Если ее, королеву, обвинят в том, что она потворствует разврату совсем еще юного сына, станут сравнивать Августа с чешским Людвиком, она может утверждать, что ни о чем не знала и никогда не допустила бы такого. Но Анна знает. Как это нехорошо, как это скверно…
Двор вернулся в Краков осенью, и тотчас же начались приготовления к свадебным торжествам.
Первым попросил королеву об аудиенции маршал Кмита и был благосклонно ею принят.
— Я знаю, что вы пожелали меня видеть. Он склонился в низком поклоне.
— Я безмерно счастлив, что всемилостивая государыня, прибыв на свадьбу, снова находится среди нас, в Кракове, — произнес он.
Бона расхохоталась.
— И вы не могли сказать этого при всех? Или же мне принять эти слова как выражение тайно питаемых вами чувств?
— Наияснейшая госпожа, вы шутите… слишком жестоко. Тогда она спросила с оттенком нежности в голосе:
— Неужто?
— Уже столько лет… С давних пор… Еще в Неполомицах… — взволнованно стал говорить Кмита.
— Довольно!.. — прервала она его. — Поговорим о чем-нибудь ином. С чем еще вы пожаловали ко мне?
— Государыня! С горечью и сожалением вынужден заметить, чинится мне великая обида. Уже долгое время дожидаюсь я должности краковского старосты. Это звание надлежит мне и по возрасту, и в признание заслуг моих, перечислять которые не стану. А меж тем король откладывает назначение, подыскивает иного старосту. Неужто владелец замка в Висниче для Кракова недостаточно хорош?
— Вы знаете короля, — спокойно ответила Бона, — он не любит, чтобы его торопили. Но попытаюсь узнать и дать вам надлежащий ответ. Тогда и продолжим нашу беседу.
— Государыня, вы готовы мне помочь?..
— Да. О да! Краковский староста — это защитник замкового града. А на Вавеле живут два дракона. Оборона будет поистине нелегка. И их, и замка… Разве не так, ваше преосвященство? — добавила она, увидев входящего примаса Кшицкого.