Страница 46 из 130
— Я не хочу расставаться с вами, видя вас таким мрачным, безмолвным. Вы не одобряете эту поездку?
— Нет, почему же? — отвечал король холодно. — Она давно была в ваших помыслах.
— В наших, — поправила Бона. — Не только в моих. Вы говорили об этом давным-давно.
Намеренья Василия не ясны нам, к восточной границе стоит приглядеться поближе. Да и татары… Мне объясняли, что их орды не могли бы нанести нам такого урона, если бы переправы на нижнем Днепре постоянно охранялись конницей и пехотой. Король нахмурил брови.
— Объясняли? Кто же это?
— Разве это неправда? — спросила она с любопытством.
— Конечно, правда. Только как получить на это согласие литвинов.? И кто будет платить жалованье наемным войскам? Ведь по доброй воле ни литовская, ни русская шляхта не пойдет стеречь переправы и броды.
— Но можно построить пограничные крепости, сторожевые замки…
— А где взять деньги? — спросил он, уже теряя терпение. — Вы же сами сетовали, что казна пуста.
— Сейчас, когда Август стал вашим законным наследником, не буду сетовать. Займусь подсчетом золота в его и вашей казне.
— Ах, вот что. Но вы же хотели. Отдохнуть, поохотиться после тягот коронации, переговоров, сеймовых споров…
— Отдохну, попозже, — ответила Бона. — Впрочем… Надеюсь, что вскоре, уладив срочные дела, вы тоже прибудете в Вильну.
Он поднял голову и внимательно поглядел на нее.
— Вам этого хочется, правда? — спросил он. Королева смутилась, кровь прилила к ее лицу.
— Ваше величество… — шепнула она.
— Не такого ответа я жду, — настаивал король.
— О боже! Что я могу сказать? Объяснить? Вы ведь не доверяете мне в последнее время.
— Быть может, беспричинно? — спросил он.
— Ну конечно же, без всяких к тому оснований! Вы всегда далеко, в походах, и мы отвыкли друг от друга. Мыслим не так согласно, как в первые годы…
— О да! — признал он с горечью.
— Санта Мадонна! — вспылила она. — Но это же вы, а не я поставили в конце концов на своем. И с инкорпорацией Мазовии, и с наследством Людвика. По вашей воле я не присутствовала ни на похоронах Януша, чтобы положить конец неприятным для меня сплетням, ни на поспешном, тайном погребении маленького Ольбрахта.
— Не простили вы мне этого. До сих пор… — вздохнул он.
— Я мать. Имею право распоряжаться судьбой моих детей?
— Даже умерших? — спросил он.
— Я так тяжко и долго хворала в Неполомицах… — помолчав, сказала Бона.
— Все несчастья пошли от той болезни, — согласился король.
— Но в этом никто не виноват.
— Пусть будет так.
— Разве я часто жаловалась на то, что в трудные часы, даже во время родов, была предоставлена себе? Одна, всегда одна в этом холодном замке, в окружении неприязненных придворных, медлительных слуг и вельмож-интриганов…
— Неужто вы так беззащитны? — усомнился он.
— Ага, вы думаете о зубах дракона? — вспылила она. — Вы тоже? Ваша супруга слишком властолюбива? О боже! Да кто же вам мешал взять все в свои руки? Не только воевать, но и больше заботиться — я уж не говорю обо мне — о благе династии? О возвращении присвоенных или украденных у казны земель? О будущем дочерей и сына?
— Вашего сына, — буркнул он. — Его воспитываете вы и ваш италиец.
— Санта Мадонна! Опять о том же! Опять об этом! Но кто может запретить вам, монарху, чаще с ним видеться7 В Литве было бы довольно времени, чтобы поразмыслить и об этом.
— Разумеется, ни в чем вам не переча, — съязвил он.
— Ах! — вздохнула Бона. — Я знаю одно: я — женщина, и чувствую себя такой усталой…
— Я постараюсь приехать, — сказал король, помолчав.
— Как скоро? Король не ответил.
— Почему вы молчите? — воскликнула она с жаром. — Раньше все было совсем, совсем иначе… Вы тоже хотите отдохнуть? От меня? Санта Мадонна! Я сержусь. Я могу накричать! Но я ничего не скрываю. А вы смотрите на меня и молчите, всегда молчите! Я предпочла бы гнев, несправедливые упреки — их я могла бы по крайней мере отвести. Все, только не эту снисходительность. Не это каменное упорство, о которое я спотыкаюсь и которого не в состоянии преодолеть. Никогда! Никогда!
Он молчал по-прежнему, но уже не смотрел на нее. Тогда она заговорила немного спокойнее:
— Очень жаль. Мне остается только одно: ра21епга 1 ре-гапга. Мы будем ждать вас с надеждой, с тоскою. Я и Август и весь двор наш.
Она подошла к нему, протянув обе руки для пожатия и поцелуя, но он неожиданно привлек ее к себе. Из духа противоречия, о чем она, впрочем, тут же и пожалела, Бона попыталась отстраниться, и уста короля едва коснулись ее щеки. Он тотчас же отпустил ее, и они некоторое время молча стояли друг против друга.
— Поздно уже. Кареты ждут, — сказала королева.
— Да, — очень тихо, одним только словом, ответил король.
Она улыбнулась как-то неловко и озабоченно, впервые за все время их супружества смутившись, словно бы испытывая чувство вины. Если бы он окликнул ее сейчас, прощание выглядело бы совсем по-иному, но Сигизмунд промолчал.
Она повернулась и, не проронив ни слова, направилась к двери.
В Литву королева ехала со всем двором — своим и юного короля Сигизмунда Августа, но без дочерей. До того еще, как произошло это неловкое объяснение, Бона высказала Сигизмунду свое желание: чтобы молодой король и князь Литвы с малых лет присматривался к ее делам и чтобы вельможи и шляхта тех земель видели его почаще. Ему шел уже тринадцатый год, но, будучи стройным и на удивление изящным, он казался старше. Экипаж Августа следовал за каретой матери, за ними тянулись повозки и груженые телеги, а весь кортеж сопровождали вооруженные всадники.
Наконец они съехали с широкого тракта на лесную дорогу, и карету королевы стало подбрасывать на ухабах. Но ее внимание полностью поглотила пуща: зеленые дебри с густым подлеском, образующие пахнущий хвоей коридор, были такими плотными, что глаз не в состоянии был проникнуть сквозь эту живую изгородь. Высунувшись из окошка, она с наслаждением вдыхала свежий, ароматный воздух и вдруг увидела всадника, ведущего к их кортежу перепуганного крестьянина в грязной рубахе и кожаных лаптях. Она хотела спросить скакавшего рядом Алифио, что случилось, но процессия уже остановилась. Услышав чьи-то крики, Паппакода также поскакал вперед.
— Почему мы стоим? — спросила Бона.
Но, прежде чем Алифио успел ответить, к карете подъехал Паппакода с глиняным горшком в руке и, склонившись в сторону окошка, произнес:
— Ваше величество, вы желали испробовать литовского меда. А мы как раз обнаружили в лесу бортника.
Алифио спрыгнул с коня и, взяв горшок из рук Паппакоды, подал его королеве вместе с деревянной ложкой. Она так недоверчиво взглянула на нее, что Марина тотчас же подала ей серебряную ложку из лежавшего на полу кареты коробка. Королева погрузила ложку в глиняный горшок, затем поднесла ее, наполненную золотистым, густым медом, ко рту. Видно, мед ей понравился, потому что она зачерпнула еще раз, другой. Наконец, вытирая платочком липкие губы, спросила:
— Пусть кто-нибудь из эскорта узнает у мужика, чьи это угодья?
Но Паппакода ответил сразу же, без раздумья:
— И спрашивать нет нужды, ваше величество. Это королевская пуща. Следовательно, и борть ваша, государыня.
Она удивилась:
— Мой лес? Моя борть? А мед не мой, принадлежит вон тому бортнику? Что за глупость?! Надобно завести книги податей. Каждый, кто входит в лес, заплатит подать — горшок меду или несколько грошей.
— Единожды? — спросил казначей. Она возмутилась.
— За такой великолепный мед?! Нет, оплата будет ежегодной. Кроме того, каждый бортник должен иметь разрешение старосты, подтвержденное печатью.
— А коли платить не захочет? — вмешался Алифио.
— Тогда отдаст борть нашим бортникам. Я готова их завести.
— А как наши люди будут знать, оплачена борть или нет? — не переставал допытываться Алифио.
Она колебалась лишь мгновение.
— Повелим означать деревья. Как лошадей в табуне. Клеймом. Кто не заплатит чинша, у того староста отберет клеймо. Спросите у него, вход в пущу бесплатный?