Страница 102 из 130
— Вы, государыня, — прервал королеву кравчий, — готовы стать на пути у родного сына. Я хочу преградить дорогу родным братьям. Ей-богу, даже сам Макиавелли, наверное, не мог бы решить, чьи побуждения лучше укрыты от любопытных взоров.
Королева нахмурилась еще больше, с трудом сдерживая гнев.
— Да, вы, сударь, большой фантазер… Не знаю, чего у вас больше — фантазии или дерзости.
— Вот это как раз и пришлось шляхетской братии по душе, — отвечал кравчий. В темных глазах его можно было прочесть вызов.
— Ну что же! Из этого следует, что все уже сказано, — поспешила она закончить разговор.
— И я могу на вас рассчитывать?
— О да, разумеется! На мою помощь, на поддержку. Синьор Паппакода…
— Говорил что-то о старостве в Тыкоцине, — небрежно заметил кравчий. — Но благодарю вас, я привык довольствоваться тем, что у меня есть.
— Кто бы мог подумать! Никогда бы не поверила, что встречу Радзивилла, столь несхожего со своими братьями.
Кравчий склонился перед ней в низком поклоне.
— В памяти моей навсегда останется тот день, когда я услышал похвалу из уст самой королевы, — отвечал он, направляясь к дверям.
Едва он вышел, как в приемные покои явился Паппакода.
— Прикажете говорить с ним? — спросил он Бону. Только тут Бона дала волю своему гневу.
— Что за человек! — воскликнула она. — Непреклонный, твердый, дерзкий! Посмел прервать меня!
Королеву! Любую мысль на лету ловит. Опытный игрок, а с какими амбициями! Но так же, как и брат, о собственном благе помышляет, хотя вроде бы о шляхетских свободах печется.
— Стало быть, затевать беседу с ним не стоит?
— Разумеется, нет. Ах, если бы был жив Алифио! Разговор с ним требует большого искусства. Санта Мадонна! Литовский кравчий… Гляди, как бы он тебе самому череп не раскроил. И все же, черт побери, это человек, с которым беседовать стоит! И не скучно. Уговори его взять староство в Тыкоцине. Я хотела бы, чтобы кравчий был в моих руках…
Минуту спустя раздосадованный Паппакода громко жаловался Марине:
— Хватит! Это невыносимо! Она то и дело вспоминает Алифио, будто я ничего не делаю. С утра до вечера у нее на побегушках! Посол Ланг упрекал меня за это. Того и гляди получу нахлобучку из Вены.
— Тут никогда нет покоя, — сетовала Марина. — Ходишь, будто по раскаленной жаровне. Да еще в замках здешних вечно сырость да холод. Когда мы вернемся в Бари?
— Пока это время не настало. Но, клянусь, настанет. Доктор ди Матера говорит — у нее болезнь, которую могут излечить только италийские воды.
— Южное небо. Солнце Бари… — вздохнув, добавила камеристка.
Сигизмунд Август нашел время для свидания с матерью только на третий день после ее приезда. Он был с ног до головы в черном. Черным были завешены стены в его покоях, всюду на столах и скамьях лежали черные, с серебряной нитью покрывала. Август стоял перед матерью исхудавший, стройный, со скорбно сжатым ртом. Молча поклонился ей, и тогда она первая начала разговор.
— Перед вашим отъездом в Краков я хотела повидаться с вами. Разделяю с вами вашу печаль…
— Полно! — прервал король.
— Скорблю о вашем одиночестве, — закончила она, не дав себя сбить. — Анна тоже от имени всех сестер хотела обнять и поцеловать вас еще здесь, в Вильне.
— Весьма рад этому, — ответил он холодно.
— Мы с вами всем сердцем, всеми помыслами своими, — уверяла Бона.
И снова услышала одно лишь слово:
— Спасибо.
— Но это не все, есть еще и дела, — ничуть не смутившись, продолжала королева. — Анна, — обратилась она к дочери, — ты можешь идти.
— Дела? Разумеется, в этом я ничуть не сомневался, — ядовито заметил Август.
Они сели, помолчали минутку.
— Хорошо, — сказала наконец королева. — Я хотела спросить, ведомо ли вам, что войско Грозного на границах с нами крепости воздвигает? Неподалеку отсюда?
— Знаю, — отвечал он, — и велел, чтобы не спускали глаз.
— Ах, не об этом речь, — прервала она. — Люди мои донесли, что Иван ищет поддержки у Габсбургов и у папы. Добивается присвоения ему титула царя всея Руси.
— Ну, нет! — воскликнул Август. — Я пока еще жив и, несмотря на страдания мои, нахожусь в добром здравии. Король Литвы и Руси.
— Жаль только, что Габсбурги не делают больше ставки на Ягеллонов, — заметила она с притворной грустью.
— Это тоже сообщили вам ваши люди? — удивился король. — Отчего вдруг в Вене поставили на нас крест?
Она решила быть твердой и искренней и потому сказала:
— Династия угасает. У польского короля нет наследника. По лицу короля пробежала тень, но он сохранил спокойствие.
— Вам, государыня, должно быть известно, какие обещания дал царь Иван Риму?
— Не знаю, поверите ли, но он уверял, будто готов отказаться от заблуждений схизмы. Отдать Литву и Русь под покровительство святого престола.
— Поверю ли я? — спросил король, рассмеявшись каким-то ненатуральным смехом. — Должно быть, государыня, вы ни в грош не ставите моих послов и королевскую канцелярию, где еще не перевелись умные и зоркие люди. Разумеется, мне все это ведомо. Тайные посланники молодого Ивана желают единения папы с Габсбургами. Твердят, что я сторонник религиозных новшеств, и клянутся, будто, приняв католицизм, русский царь не допустит реформы церкви.
— Значит, ты все знаешь, — шепнула Бона. — Так чего же ты ждешь?
— Какое упущение! — усмехнулся король. — Неужто лазутчики ваши еще не донесли вам, что я делаю, видя, как Грозный с Фердинандом ведут против меня интригу?
— И в самом деле не донесли, — отвечала она, злясь на него, на себя, на нерасторопность Паппакоды.
— Бог мой! — вздохнул король. — Эти столь ненавистные вам Габсбурги… А ведь я им нужен, хотя бы потому, что у них есть смертельный враг — Турция. И в случае войны только польское войско, только Тарновский может спасти Вену…
— Но пока что Вене еще не грозит осада, — прервала его Бона, — а царь Иван уже просит Фердинанда снестись с папой, обещает сменить веру.
— Чтобы не прогневить Фердинанда, я не настаиваю на законных правах сестры Изабеллы на венгерский престол, — ответил он, словно предупреждая вопрос Боны.
— А что делаешь ты, чтобы не прогневить Ивана? — спросила она.
— Выжидаю. Держу Рим в страхе. Если, желая обратить Грозного в католичество, ему пообещают отдать всю Русь… Тогда! О, Санта Мадонна!.. Я им пригрожу. Пригрожу папе моей готовностью порвать со святой верой предков.
— Сигизмунд! — крикнула она с отчаянием в голосе.
— Да, я это сделаю, непременно, — спокойно отвечал он. — Как когда-то король Англии Генрих Восьмой. Наши иноверцы…
— Богохульники, еретики, — подхватила Бона.
— Да, но среди них есть и епископы, ну, скажем, Уханьский. Они все ждут не дождутся нашего разрыва с папой. Пусть же Рим и Вена подумают хорошенько, какой им сделать выбор, они получат короля-еретика во главе польского костела, королеву Изабеллу в Венгрии, союз Польши с Францией, а коли не хотят этого, тогда…
— Что тогда? — спросила она, предчувствуя недоброе.
— Тогда пусть откажут Ивану. Тотчас же, немедленно. Взамен за отказ папы я готов издать еще один закон против иноверцев, как это сделал мой батюшка. И даже готов обещать Габсбургам…
— Не давай им никаких обещаний!
— И все же… — настаивал Август. — Радзивилл Черный советовал мне…
— Он опять он? — бросила она с презрением. — Что же он тебе советует?
— Для блага династии вступить в третий брак, чтобы сын мой, Ягеллон, занял сперва великокняжеский, а потом и польский престол.
Бона облегченно вздохнула.
— Наконец-то! Ну что же. Следует как можно скорее отправить послов — просить руки французской принцессы.
— Французской только в том случае, если папа и римский король послушают Ивана. Если Литва окажется под ударом. Но если царь Иван с папой не сговорится, тогда, хочешь не хочешь, краковский престол займет дочь…
Она отгадала его мысль и испугалась.
— Дочь Габсбургов? Только не это! Только не это!