Варшавская Сирена

Видимо, в определенной мере это как раз предопределило и выбор формы романа, и выбор главного его действующего, вернее — комментирующего происходящие события лица.

Анну-Марию с самого детства влек к себе безбрежный и загадочный океан, ей не давало покоя неосознанное поначалу стремление вырваться из душного мирка забытой богом бретонской деревушки, вмешаться в жизнь.

Потому, наверное, так поразил ее герб давних владетелей замка в городке Геранд: рука с обнаженным мечом, поднятая словно для удара, и родовой девиз по-латыни — «действуй!». И потому, наверное, так ошеломил эту девушку, впервые в начале тридцатых годов попавшую в Варшаву, герб этого города: молодая полуобнаженная женщина с распущенными волосами вскинула правую руку, как для удара, а в руке — меч. Этот символ стал символом жизни Анны-Марии, он стал как бы центральной идеей романа Галины Аудерской.

Галина Аудерская решила написать о том, что знает «как свои пять пальцев», о 1939—1944 годах в Варшаве, — так она сказала репортеру одного варшавского еженедельника лет десять назад, когда начала работать над романом. И в словах этих ни тени кокетства: у писательницы три боевые награды, в дни Варшавского восстания 1944 года она была контужена.

Ее военная судьба типична для варшавского интеллигента: все началось с преподавательской деятельности на разного рода нелегальных курсах широко разросшейся в годы войны системы «подпольного просвещения». Затем, с 1942 года, Галина Аудерская стала активной участницей диверсионно-психологической работы среди гитлеровцев в рамках так называемой «Операции Н», которую вела Армия Крайова. За четыре года на немецком, итальянском и венгерском языках было выпущено и распространено среди оккупантов на огромной территории — от тылов восточного фронта до германо-французской границы — свыше миллиона экземпляров газет, журналов, брошюр, плакатов, листовок антифашистского содержания.

После поражения Варшавского восстания Галина Аудерская выбралась из столицы, но вернулась в родной город уже в сентябре 1945 года. Вскоре по поручению Министерства просвещения она отправилась в Лондон для организации в Англии помощи польским детям, пострадавшим в годы войны. И там, в Лондоне, Галина Аудерская выпустила брошюру «Дети не могут ждать», в которой собраны документы, рассказывающие о чудовищных преступлениях гитлеровцев, убивавших и «онемечивавших» польских детей. В том же году она выступила на X Международном конгрессе Лиги нового воспитания в Париже. Ее доклад «Дети — жертвы войны» вызвал большой общественный резонанс в мире. А спустя четверть века, в 1971 году, Галина Аудерская написала о судьбе детей и юношества во время второй мировой войны роман «Плод граната».

Но главные книги писательницы были еще впереди.

Она сотрудничала в периодике, писала пьесы для театра и радио, а одновременно в течение двадцати лет входила в редакционный комитет двенадцатитомного «Словаря польского языка», была заместителем главного редактора этого выдающегося в польской лексикографии нашего столетия издания, редактором «Малого словаря польского языка». Одним словом, работала, как говорится, по своей основной профессии: Галина Аудерская — филолог, выпускница Варшавского университета, педагог. Правда, в литературу она пришла довольно-таки давно, еще до войны, дебютировав в 1935 году романом «Личинки большого парада», который пользовался шумным успехом, особенно у читательниц — это был своего рода беллетризованный дневник гимназистки.

И только в канун тридцатилетия победы над фашизмом Галина Аудерская неожиданно для многих выпустила большой роман о войне — роман-эпопею в двух частях: «Птичий большак» (1973) и «Бабье лето» (1974). Даже в богатой литературе послевоенной Польши, щедрой на книги новаторские, оригинальные, нередко поражающие каким-то совершенно неожиданным взглядом на минувшие испытания народа, — даже в этой литературе эпопея Галины Аудерской заняла свое особое и почетное место. Она стала событием не потому вовсе, что открыла какие-то новые страницы борьбы против фашизма. Нет, писательница предприняла здесь смелую попытку дать верное, исторически оправданное истолкование одного из самых сложных процессов, свершившихся в Польше и с Польшей в годы второй мировой войны: процесса обретения польского национального самосознания, формирования подлинно демократического польского патриотизма среди той части поляков, которые, сначала отвоевав исконные польские земли на западе и севере, по Одре и Нисе, пустили затем корни на них, положив начало их возрождению в границах новой, Народной Польши.

Необычна форма этого повествования, которое ведется от лица его главного героя, не очень-то хорошо образованного крестьянина родом из Полесья, бывшего до войны забитой окраиной буржуазной Польши. Шимон Дрозд делится своими воспоминаниями и мыслями о былом спустя почти сорок лет, уже как коренной житель деревушки на западной границе новой Польши. Позади осталась жизнь: скитания, добровольный приход в сформированную на советской земле Первую дивизию им. Т. Костюшко — ядро будущего Войска Польского, путь с дивизией через Полесье, Варшаву и Балтику до Берлина, затем непростое привыкание к новой земле, к новым пейзажам, к новым соседям, собравшимся тут со всех концов Польши. И что самое главное — к новой, Народной Польше.

В этой дилогии Галины Аудерской все на первый взгляд кажется каким-то заданным. И сам герой с его путаной драматической личной судьбой. И его язык — прекрасный, живой, но явно стилизованный мастером-филологом язык крестьянина-резонера, без умолку на протяжении 600 страниц размышляющего о случившемся с ним самим, о том, как он стал настоящим поляком на берегах далекой от его родных мест и поначалу чужой Одры. И единственный слушатель его — начинающий историк, молодой интеллигент, своего рода «мальчик для авторского битья»: писательница заставляет его порой комментировать мысли Шимона Дрозда об истории, вводя их в более широкий политический контекст, а чаще всего — выслушивать воркотню главного героя, его укоры «историкам», не умеющим за историей разглядеть «делавших» ее людей. И, наконец, сама атмосфера какой-то полубылинности, рождающаяся из переплетения правды с вымыслом — правды, деформированной опытом «рядового» истории, солдата Шимона Дрозда, с вымыслом, изукрашенным традиционно фольклорными крестьянскими представлениями о себе, о людях, о самом механизме и смысле бытия. Но эффекта Галина Аудерская достигла поразительного: ее книга стала живой, художественно убедительной картиной целого периода новейшей польской истории, документом серьезнейшего духовного перелома, с которым связано зарождение и становление Народной Польши в ее новых, исторически справедливых границах.

«Ты, брат, желаешь всей правды доведаться? — обращается Шимон Дрозд на первых страницах дилогии к молчаливому историку. — Нет, не простая это штука. Правда, что рыба вся в чешуе, мясо-то под нею, а до него добраться без острого ножа никому еще не удавалось, разве что вот щуке зубастой». Шимон Дрозд добирается до нее трудно, стараясь осмыслить то, что выпало на его долю, и закрепить это в слове. Точь-в-точь как те поляки — заключенные Майданека, которые, показывая освобожденный концлагерь Шимону Дрозду и его товарищам, повторяли словно заведенные: «Так было. Точь-в-точь так. И мы это пережили. Вот как раз мы».

Галина Аудерская не пережила того, что выпало на долю ее героя. Но она «добралась до правды», следуя лучшим, демократическим традициям польской литературы, «…правда автора, — говорила она в одном интервью, — это правда синтетическая, выведенная из множества конкретных правд. Правда пережитого и правда воображения».

«Варшавская Сирена», как это ни странно, далась писательнице, по собственным ее словам, гораздо труднее. Хотя речь идет здесь о том, что сама Галина Аудерская видела воочию, в чем принимала самое деятельное участие: «Я была здесь (в Варшаве)… я помню все, каждый день восстания по отдельности». И эти ее знания, эти воспоминания как-то естественно вошли в роман — десятками удивительных подробностей и мелочей, помогающих читателю лучше ощутить атмосферу военной Варшавы. Но все же не они тут главное. Писательнице хотелось помочь молодым поколениям поляков увидеть не отдельные эпизоды героической обороны польской столицы, не фрагменты оккупационных будней, даже не трагические судьбы конкретных людей. Она, как и в предыдущем своем повествовании о Шимоне Дрозде, стремилась к синтезу, к осмыслению того, чем был и чем остается для Польши беспримерный подвиг варшавян в годы второй мировой войны. И потому, наверное, в этом романе не война составляет фон семейной хроники Корвинов, а сама героиня, Анна-Мария, судьбы ее и ее мужа, ее родных и друзей служат своего рода предлогом к созданию варшавской эпопеи.