Страница 143 из 146
Над цветами кружили пчелы, и одна из них ударилась на лету об ее руку — совсем как тогда, когда она стояла очарованная приморским лугом, его красками, запахами, жужжанием пчел. Анна до сих пор помнила: пчелы казались ей поглощенными своим делом не меньше старой рыбачки, глухой и слепой ко всему, что не было пойманными в дырявую сеть стебельками примул.
Разве такой же слепой и глухой ко всему не стала она сама?
Незаметно стирались воспоминания. Клетушка на Познаньской и квартира на Хожей казались столь же нереальными, как армориканское побережье, ферма в Вириаке, отцовский дом в Геранде. Все это принадлежало прошлому, заколоченному наглухо, навсегда. И боль становилась слабее, как будто жизнь можно было начинать сначала многократно и всякий раз заново. Все в ней восставало против этого, она хотела сохранить верность теням близких ей людей и городу — такому, каким она его узнала двенадцати лет от роду. Но тени эти навещали ее все реже, даже во снах, а город с каждым годом разрастался, становился просторнее, красивее, хотя в основных чертах остался таким, как прежде.
Далеко отсюда, в Бретани, устав плыть, она ложилась на спину, лицом к небу, позволяя нести себя волнам океана. А теперь сама жизнь вынуждала ее отдыхать подобным образом, спокойно сидеть среди цветов и деревьев возле спящего ребенка. Перед закатом солнца приходил Стефан. В первые месяцы он шел медленно, останавливался, словно желая отсрочить приговор, потом ускорял шаг, почти бежал, чтобы уже от калитки, если она была в доме, позвать: «Анна! Анна!» Он боялся, что не услышит ответа, застанет домик пустым. А признался в своих сомнениях и страхах, когда узнал, что Анна ждет ребенка, и понял, что она уже не уйдет.
— Единственным счастливым днем был для меня день, когда ты приехала в Константин просить рекомендательное письмо для поступления на работу в библиотеку. Помнишь? Я отдал тебе конверт в аллее мальв, смотрел на тебя, такую прелестную, молодую, и повторял про себя: «Теперь я буду видеть ее каждый день. Столько, сколько захочу. Всегда». Ты благодарила меня. Но это я должен был благодарить тебя в предвидении грядущих лет, которые ты проведешь в тех же залах, что и я, касаясь тех же самых книг. Только мама догадывалась, почему у меня стало столько дежурств, почему я не всегда возвращался ночевать в «Мальву». Она говорила мне: «Берегись. Тебя затянет в пропасть». Но я был счастлив даже стоя над пропастью, даже зная, что рискую потерять равновесие. А теперь… Ты не представляешь, чего стоит уверенность, что, входя в комнату, я не увижу на столе белого пятна — записки с адресом. Ты здесь. Здесь! Со мной!
Его любовь как бы крепла и росла из года в год, молодела одновременно с возрождающимся городом. Когда-то бретонская прабабка нагадала Анне, что та расцветет даже в долине смерти, на развалинах. Расцвела не она, а все вокруг нее. Финский домик стал надежным пристанищем, а чужое счастье примиряло ее с этим, уже третьим воплощением, с новой послевоенной жизнью. И когда Стефан ушел навсегда, не дожив до почтенного возраста своей матери, он оставил после себя пустоту и чувство глубокой скорби. Иза в том году сдавала экзамены на аттестат зрелости, была увлечена парнем старше ее на два года, жившим в их квартале, и перебралась к нему сразу же после свадьбы. Лишь тогда Анна почувствовала себя совсем одинокой: никто уже ее не любил, собственной дочери она стала почти чужой. Занимались они с Изой разными вещами, каждая жила на свой лад. Но когда пришли первые письма из Бретани, когда строящаяся трасса подступила к домикам на Вавельской и они оказались под угрозой сноса, Иза начала чаще заглядывать к матери. Неужели Анна снова стала кому-то нужна? Она улыбалась с оттенком горечи, слушая, как дочь строит за нее планы на будущее, но твердо знала одно: на этот раз она сделает выбор не под чьим-то давлением, а сама, как уже сделала однажды в Геранде.
Армориканское побережье. Бретань… Анна поехала туда в шестьдесят девятом году, вызванная телеграммой Софи, на похороны отца. Поехала с Эльжбетой, которой хотелось еще раз увидеть красочный рыбацкий порт в Пулигане — вернуться в свое детство. Доктор Корвин, после смерти жены оставшийся жить в «Мальве» с Эльжбетой, Олеком и их семьями, посмотрел на Анну внимательно, с беспокойством.
— Ты вернешься? Мы еще увидим тебя?
Никто в этом не был уверен. Иза утверждала, что на месте матери она без колебаний осталась бы у океана: совсем не плохо иметь такую возможность — каждый год получать приглашения провести лето в Бретани.
— Приглашения, которые бы тебе высылала я? — спросила Анна, не веря, что дочь могла так беззаботно, так легко выключить ее из своей повседневной жизни. Но молодые имели в виду именно это. Они были жадны к жизни, рвались увидеть широкий мир, познать его вкус, запах, краски. Варшава? Они знали ее только такой, какой она стала после восстановления. Оккупация и война? Они принадлежали к поколению, которое слушало о тех годах, скорее, неохотно, с чувством внутреннего протеста — так старинную саблю за ненадобностью закидывают на пыльный чердак, в кучу хлама.
Пыльные чердаки, каких в отстроенном городе уже не было… Рвущиеся связи и распадающиеся, точно карточные домики, извечные понятия, принципы, структуры. «Та жизнь» стала всего лишь реликтом минувшей эпохи, воспоминанием людей, к которым подкрадывалась старость или гигантскими шагами приближался зрелый возраст. Люди эти устали от споров о смысле подпольного сопротивления, повстанческой борьбы, от попыток убедить молодежь или тех, кто не испытал на себе ужасов оккупации, что единственной их целью было сохранение достоинства народа и спасение уничтожаемой гитлеровцами национальной культуры. Они боролись за независимость страны. Только этого они хотели, оставляя политические спекуляции лондонским политикам и генералитету. Многие из них не могли привыкнуть к новым формам жизни, смириться с утратой родовых имений, но Анна не встречала таких, кто бы не понимал, что перемены необратимы, что ушло время прежних власть имущих. И, несмотря на сопротивление «неразоблаченных», несмотря на приговоры, выносимые тем, кто до недавнего времени «вооруженной рукой» наносили удары немецким властителям генерал-губернаторства, палачам СС и СД, несмотря на несправедливость, оказанную одним, и ошибки или чрезмерное усердие других, главной для всех стала задача вернуть к жизни заминированную землю, разрушенные снарядами и бомбами города. Навести порядок было делом нелегким. Как только умолкли орудия, сразу же началась миграция населения, целые семьи долго перемещались из конца в конец страны в поисках новых мест обитания. Это было последнее шествие, свидетелем которого оказалась Анна. Но теперь не только столица притягивала людей — массы устремились в города и села Мазур, Поморья, Силезии, на земли вдоль Одера и Нисы.
Все эти годы в тяжелые и трудные минуты Анна мысленно повторяла слова прабабки: «Никогда не оглядывайся назад. Кто поворачивается спиной к буре, того она понесет, куда захочет, повалит, искалечит. Иди всегда против ветра, против ветра».
Она вспоминала, как боролась с порывами вихря на дюнах Атлантики, и думала, что теперь тоже каждое утро встает для упорной борьбы, для преодоления внутреннего сопротивления и слабости тела. Но решение было принято еще тогда, когда, вернувшись в Варшаву, она согласилась провести первую ночь в норе, среди мрачных развалин. С того момента Анна знала, что выбрала нелегкую жизнь, что придется все начинать с самого начала. Как и весь народ, понесший тяжелейшие потери, она постепенно становилась на ноги, и если теперь ей чего не хватало, то лишь одного: той страстной увлеченности жизнью, которой судьба, а может быть история, наделила этих людей, дабы спасти от неверия, от духовной и физической смерти. Ее бретонское упорство не уступало их упорству, их воле к борьбе, но она не умела так свободно и вдохновенно все время идти против ветра. Только Ианн ле Бон мог бы с ними в этом сравниться, только прабабка из «Мальвы» сумела бы их понять, так как всегда жадно впитывала все, что могло ее удивить и обогатить новым знанием о людях, о запутанных дорогах жизни.