Школьные годы

Она замолчала. Скованная льдом, лежала впереди Нева. За ней сверкал шпиль Петропавловской крепости.

— Итак, через город мы пришли к Петру, а от Петра к декабристам. Экскурсия закончена, — теперь Марина улыбалась. Она не могла просто показывать. Она нас учила, как на уроке. Даже ветер и тот использовала в своих целях.

— А как вы думаете? Каждому уроку должно соответствовать все, даже одежда, — говорила она.

Мы сидели в кафе и блаженствовали. Тепло, народу немного, официантка не грубит, обед горячий. На столах горят разноцветные лампы, синие, красные, лиловые. Что еще надо?

— Когда в восьмом классе я вела Пушкина, обязательно надевала на уроки то шаль, то кулон с прозрачным камнем, то блузку, — продолжала свою мысль Марина. — А когда мы говорим о трагической любви и тому подобном, я бываю в строгом черном платье с закрытым воротником.

— Стоячим? — спросил художник.

— Да, стоячим. Ты его знаешь, с маленькими пуговками, — осторожно дуя на ложечку, она пила кофе. — Конечно, у меня бывали и накладки. Например, я говорю ребятам про голубой цвет в стихах Блока. Цвет надежды, дороги, дали. Цвет, который много обещает и мало дает. И вдруг смотрю, на последней парте, где сидит Ирина Васильевна с методистом, смеются.

— Понятно, ты была в голубом, — заметил художник.

— Нет, на мне была серая юбка, серая кофта и голубой шарфик, — разведя перед лицом руками, она показала, как он был завязан. Мы засмеялись.

— Завтра у меня факультатив по искусству Древней Греции, и я опять буду в черном платье, — Марине явно нравился этот разговор.

— А почему не в белом? — рассеянно спросила я. — В Греции носили белые туники.

— Как вы угадали? — оживилась она еще больше. — Я давно мечтаю сшить себе тунику. Только не белую, а голубую. Голубую тунику из голубого нейлона.

_ Тунику из нейлона? — всерьез недоумевая, спросил художник.

— Но ведь не из крепдешина же! — Марина подумала. — Креп-де-шиновая туника. Нет, не звучит. А нейлоновая в моем стиле. Она будет у меня легкая-легкая.

— Учительница в нейлоновой тунике, — сказал художник.

— Нет, я не хочу быть учительницей. Я хочу быть режиссером, который ставит на уроках спектакли.

На следующий день мы опять встретились с Мариной в школе. Уроки кончились. Дежурные убирали оставшиеся от субботней линейки еловые гирлянды. Натирали полы, вешали на стену новый выпуск газеты. На блестевших свежим глянцем фотографиях видно было и пионервожатую с микрофоном, и генерала на сцене, и приподнявшуюся над своим стулом Марину — «Микрофон сломался!».

— Как они плохо снимают. Всегда схватят в самый неподходящий момент, — отвернулась она от газеты. — Пойдемте лучше ко мне.

Прижав к боку пачку тетрадей, Марина вела меня в свой кабинет. Где еще можно уединиться» в школе?

— Там в футбол гоняют, а мы репетируем. Ужасно мешает, — распахнула она дверь одного из классов. Это и был ее кабинет, рядом с физкультурным залом. Здесь Марина занималась со старшеклассниками литературой, и здесь же стоял шкаф с ее любимыми книгами по искусству, висел портрет ее любимого режиссера Мейерхольда и фотографии сцен из ее любимых спектаклей.

Марина села за стол, я на первую парту перед ней.

— Ну как, ничего? Мы хотим сделать здесь нечто вроде малой сцены для диспутов, вечеров, просмотров.

Сегодня она была в черном, очень идущем к ней платье со стоящим воротником, том самом, которое обещала вчера надеть для Древней Греции, — высокая, стройная, действительно словно сошедшая со сцены. Если бы только не потрепанные тетрадки у нее на столе, не зеленые ряды парт и не заляпанная мелом доска.

— К детям надо идти от доброты, ласки, от того, что ребенку хочется, а мы часто идем от принуждения — должен!

Марина говорила и одновременно проверяла тетрадки, что-то подчеркивала, удивленно вскидывала брови, ставила крючки.

— Как здорово было в школе у Сухомлинского! Когда у него происходил с ребятами конфликт и они были недовольны, дети ставили в вазу фиолетовую хризантему.

На серой, в кляксах промокашке она нарисовала вазу и в ней большой цветок. Я вспомнила вчерашнюю нейлоновую тунику.

— А если бы они ставили зеленый кактус?

— Кактус? Нет, не звучит, — она не обиделась, но и не улыбнулась. — В школе все должно быть красиво. Это же страна детства! Ребята ежедневно должны открывать в нас необычное. Между прочим, меня и в школе за это не любят: необычное.

— А Ирина Васильевна, а Адольф Иоганесович?

— Ирина Васильевна? Ну что вам сказать про Ирину Васильевну? Сначала была Коммуна юных фрунзенцев — меня отвела туда мама; потом клуб «Дерзание» — это уже более серьезное увлечение; потом институт: Альфонсов, Западов; потом она.

— А потом Адольф Иоганесович?

— Нет, с Адольфом Иоганесовичем проще. Меньше личного. Он мой идеал трезвости! А Ирина Васильевна была кумиром. Но вдруг я увидела ее обычность и… нет, не разочаровалась, я и сейчас люблю ее, но… — Марина подумала и решительно добавила: — У нас с Ириной Васильевной произошло то же, что и у ребят, ушедших из театра, произошло со мной. Я сделала их разборчивыми людьми и сама пострадала от их разборчивости.

Она упрямо уткнулась в свои тетрадки. Их надо было проверить до Древней Греции.

— Что же вы имеете в виду? — спросила я.

— Спектакль «Наш марш». Ребят надо уважать.

Они не обязаны делать то, к чему ты сам не относишься серьезно.

— Но при чем тут Ирина Васильевна? Она ведь говорила то же самое.

— Да, но мне хотелось, чтобы она не так говорила, — смешалась Марина. — Она слишком учительница.

— А вы? Что это вы говорили сегодня на уроке насчет золотых цепей?

— Которые я буду для них заказывать? В шестом классе? — Марина улыбнулась. — Это значит: дуб дубом, только золотую цепь на тебя повесить. «Лукоморье»-то Пушкина они проходили, должны уметь использовать. Я вообще-то могу и закричать: «Брось эти дурацкие штучки!» Знаете, к этому так легко привыкаешь.

— Но ведь ребята на вас за это не обижаются.

— Вы полагаете?

— Не знаю, у меня было мало хороших учителей.

— А у меня были, — Марина задумалась. — Только чем я делаюсь старше, тем больше мне их делается жалко. Все они так уставали. Тридцать восемь лет, и вот уже его нет. С ним ушел целый этап в моей жизни. Пока он был, это время было еще рядом: зайдешь к нему в клуб — и опять девочка.

Да, никогда я не думала, что мне придется заниматься вот этим, — показала Марина на тетрадки. — Хотя… Как-то в том клубе у нас был диспут «О преподавании литературы в школе». Мы вовсю ругали учителей. А потом встал приглашенный на этот диспут методист из института усовершенствования учителей — старенький, с усиками… Встал и говорит: «Правильно, литературу преподают вам плохо. Вы способные, умные, эрудированные — да. Но учителем-то никто из вас не станет». И правда, никто из наших ребят в школу не пошел…

— А вы?

— Я оказалась белой вороной. Нет, этот диспут, конечно, ни при чем, но все-таки. Старенький, с усиками… Сейчас мы ставим новый спектакль: «Люблю и ненавижу» («Ты и вокруг тебя» — другое название). Ребята сами пишут сценарий. Какие у тебя в жизни интересы? Считаешь ли ты своих родителей несовременными? Чем некоторые комсомольцы отличаются от некомсомольцев? Это они предлагают такие темы.

Ужасно интересно! Как ты относишься к общественной деятельности? И рядом — почему нельзя бегать на переменах?

Марина достала из сумки папку с разной формы листочками и читала теперь эти листочки.

— Я их верну, обязательно верну в театр. И Шурика, и Колю Горошкина. Они посмотрят этот спектакль и вернутся. Если… если я не уйду из школы.

— А вы еще собираетесь уходить? — спросила я. — Когда я была на уроках, мне так хотелось у вас учиться.

— Да, театр, мои уроки, ребята — это единственное, что меня тут держит. Они ведь такие, просто прелесть. Смотрите.