Сказка о правде

— Ну, как это ты понимаешь?

— Так и понимаю, что тоже все к лучшему, — сказал Агафон, — зайчик спасся, а вот увидите, сколько от него разведется к будущему году. Что ни делается на свете, все к лучшему[12].

ИСКАТЕЛЬ ЖЕНЬШЕНЯ

Идет конец 20-х и начало 30-х годов. В печати часто появляются охотничьи рассказы Пришвина, рассказы о собаках. Но никто не подозревает, как серьезен и как подчас грустен в эти годы веселый охотник, ставший известным в советской литературе главным образом именно такими — «охотничьими» рассказами.

В те годы организация Рабочей ассоциации пролетарских писателей (РАПП) пыталась диктовать свои вкусы литературе. Ее установки отвращали Пришвина. В 1939 году он вспоминает: «Два чудовищных момента русской культуры: когда декаденты объявили: «Я — бог!» — и потом рапповцы тоже: «Мы — правда!» — и диктовали свои условия художнику от имени правительства».

В писательской работе Пришвину трудно с его поэтической темой о природе, вызывавшей нападки в печати: Пришвина обвиняют в «неумении или нежелании служить задачам классовой борьбы, задачам революции»[13].

Снова, как в детстве и в юности, Пришвин чувствует себя на распутье, неудачником. «Но неудача, — говорит он, — не есть неудача — это испытание. От сильной душевной боли рождается поэзия».

В 1931 году Пришвин предпринимает поездку на Дальний Восток. Три месяца бродил он там по тайге и сопкам и привез новую повесть «Женьшень», или «Корень жизни», которая вывела его из беды.

Как раз к этому моменту был ликвидирован РАПП. Настроения в критике изменились: повесть была принята единодушно, потом переведена на многие языки и пошла странствовать по свету.

В повести мы встречаем художественно претворенными обе основные темы Пришвина: неосуществленную любовь к единственной возлюбленной и общее делание правды всеми людьми на земле.

Повесть «Женьшень» ведет в глубину общечеловеческой жизни, в соединенность ее с природой, с жизнью всего космоса. Автор находит особый тон ненавязчивого, доверительного общения с читателем, предоставляя ему делать свои догадки и поиски. Все лирические и философские темы закреплены в повести вполне реалистическим сюжетом — об организации оленьего питомника.

В повести «Женьшень» Пришвин, подобно ученому-геологу или археологу, роет глубже и глубже; углубляясь в природу, он тем самым углубляется в человеческую душу, не проводя, в сущности, между тем и другим резкой разделяющей линии или границы.

Например, камень, лежащий на берегу океана, для писателя это одновременно и сердце человека. Об этом камне-сердце целая маленькая поэма. Самка оленя — она же и образ любимой женщины. Через всю повесть проходит поэма о целомудренном служении прекрасному, о поэзии в любви. Слитный говор ручьев — это голоса всех живших и живущих, соединенные в едином творчестве космическим движением жизни.

Следует сказать и об особом музыкальном начале повести. Мы наблюдаем, как концентрическими кругами развиваются центральные темы, приобретая все большее и большее звучание. Это напоминает симфонию.

Так осуществляется в повести мысль Пришвина о родстве всех искусств. Нарастание смыслового звучания, как двойное зрение, поведет отныне Пришвина к созданию своей собственной формы, формы «сказки о правде». И что существенно, сказка не уводит нас от правды — от реального в мир произвольной фантазии. Сказ-ка лишь углубляет понимание, указывает на незамеченное, в конечном счете — открывает прекрасное, то есть поэзию жизни, «ожидающую себе защиты и оправдания временем»[14].

Пришвин запишет много позже, в 1950 году: «Мы на пороге какого-то нового этического сознания. Но каждому из нас больше всего надо бояться подчинения — первое — сверхразуму (рацио тотум), и второе — безответственной мистике».

Путь, открытый повестью «Женьшень», завершается в самом конце жизни Пришвина повестью «Корабельная чаща», в которой писатель, уходя, оставляет нам завет: «Не гонитесь поодиночке за счастьем — гонитесь дружно за правдой».

В «Женьшене» открыто поставлена впервые (и это накануне мировой войны) еще одна центральная пришвинская тема — братства народов. Она воплощена в сотрудничестве двух друзей: рассказчика, бывшего русского солдата, и друга его, искателя корня жизни, китайца Лувена.

Так продолжается в зрелом художнике развитие его юношеской темы: «Это был не я, а мы — друзья мои близкие, и от них, как лучи, пролетарии всех стран».

ЖЕНЬШЕНЬ

I

Звери третичной эпохи не изменили своей родине, когда она оледенела, и если бы сразу, то какой бы это ужас был тигру увидеть свой след на снегу! Так остались на своей родине и страшные тигры, и одно из самых прекрасных в мире, самых нежных и грациозных существ — пятнистый олень, и растения удивительные: древовидный папоротник, аралия и знаменитый корень жизни женьшень. Как не задуматься о силе человека на земле, если даже оледенение субтропической зоны не могло выгнать зверей; но от грохота человеческих пушек в 1904 году в Маньчжурии они бежали, и, говорят, тигров встречали после далеко на севере, в якутской тайге. Вот и со мной то же случилось… Как гудел роковой снаряд, подлетая к нашему окопу, я слышал и отчетливо помню и посейчас, а после — ничего. Так вот люди иногда умирают: ничего! За неизвестный мне срок все переменилось вокруг: живых не было, ни своих, ни врагов, вокруг на поле сражения лежали мертвые люди и лошади, валялись стаканы от снарядов, обоймы, пустые пачки от махорки, и земля была, как оспинами, покрыта точно такими же ямами, как возле меня. После окончания русско-японской войны, заставшего меня в Маньчжурии, я выбрал трехлинейку получше, набрал в свой ранец патронов побольше и пошел туда, где лежала моя родина. Меня с малолетства манила неведанная природа. И вот на пути я будто попал в какой-то по моему вкусу построенный рай. Нигде я не видал такого простора, как было здесь: лесистые горы, долины с такой травой, что всадник в ней совершенно скрывается, красные большие цветы — как костры, бабочки — как птицы, реки в цветах. Возможно ли найти еще такой случай пожить в девственной природе по своей вольной волюшке. Отсюда недалеко была русская граница с точно такой же природой. Я пошел в ту сторону и скоро увидел идущие в гору на песке по ручью бесчисленные следы коз: это валила к нам в Россию на север через границу маньчжурская ходовая[15] коза и кабарга. Долго я не мог их догнать, но однажды, за перевалом, где берет начало речка Май-хэ, в горной теснине высоко над собой, на щеке, увидел я одного козла — он стоял на камне и, как это я понял, почуял меня и стал по-своему ругаться. В то время я уже истратил все свои сухари и дня два питался белыми круглыми грибками, которые потом, созревая, пыхают под ногами: эти грибки, оказалось, были сносною пищей и возбуждали почти как вино. Козел мне теперь на голодуху был очень кстати, и я стал в него целиться особенно тщательно. Пока мушка бродила по козлу, мне удалось рассмотреть, что пониже козла под дубом лежал здоровенный кабан, и козел на него ругался, а не на меня. Я перевел мушку на кабана, и после выстрела откуда-то взялось и помчалось целое стадо диких свиней, а на хребте, на обдуве, всполыхнулась невидимая мне вся ходовая коза и помчалась стремительно вдоль Май-хэ к русской границе. В той стороне виднелись на сопках две фанзы с небольшими пятнами китайской пашни. Хозяева-китайцы охотно взяли у меня кабана, покормили и дали мне за мясо рис, чумизу и еще кое-какое продовольствие. После того как оказалось, что патроны — та же валюта в тайге, я стал чувствовать себя очень хорошо, довольно скоро перешел русскую границу, перевалил какой-то хребет и увидел перед собой голубой океан. Да, вот за одно только за это, чтобы увидеть с высоты перед собой голубой океан, можно бы отдать много трудных ночей, когда приходилось спать на слуху, по-звериному и есть, что только придется достать себе пулей. Долго я любовался с высоты, считая себя по всей правде счастливейшим в мире человеком, и, закусив, начал с гольцов спускаться в кедровник, а из кедровника мало-помалу вступил в широколиственный лес маньчжурской приморской природы. Мне сразу же особенно понравилось бархатное дерево своей простотой, почти как наша рябина и в то же время не рябина, а бархат: пробковое дерево. На серой коре одного из этих деревьев были черные от времени русские слова: «Твоя ходи нельзя, чики-чики будет!» Что было делать? Прочитав еще раз, я подумал немного и, соблюдая таежный декрет, круто повернул назад, чтобы найти другую тропу. Между тем меня наблюдал человек за деревом, и, когда я повернул, прочитав запрещение, он понял, что я неопасный человек, вышел из-за дерева и замотал головой в стороны, чтобы я его не боялся.