Страница 46 из 121
Но почему германская армия насквозь пропитана наступательным духом? Может быть, у немцев особо даровитые военные деятели, силой своего гения открывшие тайны побед? Глупость, конечно. Основные черты германской военной идеологии — не случайное явление; они целиком и в полной мере — производное от общего строя германского экономического быта и жизни. Правящий в Германии буржуазный, класс всю жизнь страны подчиняет основной государственной цели — победе над конкурентами, кричит о мировом могуществе. Буржуазии удалось развратить и подчинить своему влиянию даже значительные слои германского пролетариата, класса объективно враждебного той хищнической линии поведения, которая проводится буржуазией… Никогда германским генералам не удалось бы создать своего военного учения, своей доктрины, и даже если бы это было сделано, они не сумели бы привить ее всей толще германской армии, если бы этому не благоприятствовали соответствующие условия германской жизни.
Франция и Англия также являются представительницами хищнического империализма. Только в спорах с конкурентами из-за добычи французской буржуазии, например, не хватает той откровенной наглости и самоуверенности, которыми отличается германская правящая клика. Французская буржуазия более труслива, оппортунистична, хотя у французской армии богатейшие военные традиции. Что же касается Англии, то ее военная идея вылилась в известную формулу, обязательную для всех английских правительств: иметь флот, равный соединенным флотам двух сильнейших морских держав.
Ну а Россия, матушка Русь?.. У нее тоже своя «доктрина»: православие, самодержавие, народность. В атмосфере полицейско-самодержавного строя, с подавлением им всякой общественной и личной инициативы, на фоне общей экономической и политической отсталости, при крайней рутине навыков и взглядов во всех сферах общественной деятельности, разумеется, не может быть и речи о каком-то широком научном творчестве. Все эти уродливости особенно ярко сказываются в постановке военного дела, где беспощадно и в корне пресекается пытливая мысль. Но несмотря на это, русские полководцы по своим индивидуальным дарованиям никогда не уступали германским, французским, английским, а очень часто превосходили их.
Еще в госпитале Фрунзе с пристальным вниманием следил за наступательной операцией Юго-Западного фронта. Противостоящая группировка австро-венгров имела превосходство в силах на шесть пехотных и две кавалерийские дивизии. Кроме того, противник построил три оборонительные позиции глубиной свыше десяти километров. Особенно сильной была первая позиция, состоявшая из трех линий оборонительных сооружений. Проволочные заграждения — пятнадцать кольев в глубину, по которым пущен электрический ток, траншеи, блиндажи… Казалось бы, русским войскам никогда не прорвать эти неприступные позиции.
Но генерал Брусилов прорвал. За три дня русская армия проникла в глубь обороны «голубых» более чем на тридцать километров, и вот теперь она подошла чуть ли не к Карпатам.
У Фрунзе появился интерес к личности Брусилова. Кто он? В то время как немцы под Верденом, а союзники на реке Сомма так и не продвинулись ни на шаг, плохо обеспеченные русские войска совершили тактическое чудо: вышли на стратегический простор. Ум жесткий и предусмотрительный сковал противника на всем фронте и внезапным коротким ударом смял, отбросил его, навязал ему свою волю. То был прорыв на нескольких направлениях фронта — явление доселе невиданное. Раненые офицеры конных полков приказывали нести себя впереди цепей и испускали дух на неприятельских орудиях.
Но как и предполагал Фрунзе, все кончилось ничем. Верховное командование не обеспечило Брусилова резервами, вмешалось в ход операции и своими противоречивыми приказами поставило наступающую армию в роль буриданова осла. Командующий Восьмой армией так и не понял, куда ему следует наступать — на Ковель или на Львов. Можно представить себе глухое отчаяние Брусилова. Все его планы, все его успехи были сведены на нет. Еще одно усилие — и Австрия запросила бы мира. Но резервы так и не были подброшены.
Декабрь завьюжил с первых дней. Пора было возвращаться в Минск. Фрунзе чувствовал себя окрепшим, отдохнувшим. Оказывается, самое главное — дать отдых нервам. Беспокоило одно: по военному времени трудно было найти подводу до станции Кораблино.
— Не нашли сегодня, найдем завтра, — успокаивала Анна Андреевна.
Утром, во время завтрака, в дом ввалился урядник. Урядник как все урядники: усатый, краснорожий, с острыми, ощупывающими все и всех глазками. Деловито расстегнул ремни, снял полушубок. Поздоровался.
Анна Андреевна сидела за столом ни жива, ни мертва, бросала тревожные взгляды на Фрунзе. А он продолжал невозмутимо студить чай на блюдце.
— Милости просим к столу, — пригласила мать Анны.
Урядник перекрестился на икону и сел.
— А у вас в гостях незнакомое лицо, — сказал он бесцеремонно.
— Дальний родственник, батюшка. На поправку здоровья приезжал. А теперь вот — снова на фронт. Ждет подводу.
— Ну это другое дело. А то я вот по всему уезду дезертиров и укрывающихся ловлю. Вижу: у Додоновых незнакомое лицо, думаю, проверить надо. Уж не дезертир ли? Хе-хе-хе.
Фрунзе поставил блюдце, с ненавистью взглянул на урядника, порылся в кармане и положил на стол документы. Урядник догадался, что допустил бестактность.
— А вы не серчайте, молодой человек. Все вы, фронтовые, ух как злющие. Я ведь по службе. Насчет подводы не извольте беспокоиться. Да ее и искать далеко не нужно. Вам, как понимаю, на станцию. Мне тоже до Кораблино. В розвальнях всем места хватит. И вам, и провожающим. Тулупчики с собой возьмите.
Фрунзе поразмыслил. Вроде без подвоха. Анна Андреевна вынула из буфета рюмку, графин с водкой, налила уряднику. Выжрав графин водки, урядник стал пунцовым, повеселел.
— И э-э-эх, прокачу с ветерком! Мой саврасый, поди, застоялся…
Анна Андреевна сообщала сестре Марии: «За все время нашего пребывания было одно нарушение нашего покоя — к нам заехал урядник».
Из Минска Фрунзе дал телеграмму в Читу Софье Алексеевне: «Выезжай».
Она, не раздумывая, бросила работу в Переселенческом управлении и приехала. Он бежал по перрону. Мимо — стекла вагонов экспресса. Она стоит с чемоданами на ступеньках. Знакомые темные смеющиеся глаза, опушка воротника, высокая меховая шляпка, меховые сапожки. Она не ожидала, что он ее встретит. Робкий поцелуй. Оба сбивчиво рассказывают обо всем сразу; смеются счастливые оттого, что наконец вместе. Приехала, приехала! Одно только слово — а как звенит! Едут в его крохотную комнату над Свислочью. На бледном небе яркое солнце, снег прорезан синими тенями.
Потом она устраивает елку. Вынимает из чемодана сахарный пряник. Он уже оббился, по лицу краснощекого Деда Мороза — ломаная ниточка трещины в сахаре. Серебряные звезды.
— Все как у людей, — говорит она с усталой и ласковой улыбкой.
За синеватыми узорами стекол — сыпучие сугробы. Она сидит, накинув на плечи меховую накидку. В нетопленом Минске сейчас холодней, чем в Чите. И все-таки никогда обоим еще не было так уютно, как сейчас. Он думает о семейном счастье. Все как у людей…
— Не хочу учиться, хочу жениться! — говорит он шутливо. — Завтра же… Такого счастья еще не было никогда в моей жизни.
Ему казалось, что жандармы, потеряв его след, угомонились. Но приходит посыльный от Любимова. Записка:
«Немедленно переходи на нелегальное. Здесь оформим как отпуск. Есть предписание Эверта и полицмейстера о твоем аресте. Софью Алексеевну на время устроим в отделение Земского союза в Лунинец. Не теряй ни минуты».
Он протянул ей записку. Она побледнела.
— Встретимся в Лунинце. Иди, Миша, а то я умру от страха за тебя…
— Короткое же наше счастье… Гоняют, как соленого зайца. До каких пор?..
Он-то сразу догадался, кто его выдал. И тут случайность сыграла свою роль. Сегодня утром в Комитете земского союза в хозяйственный отдел зашел некто прапорщик Романов. Он говорил с Любимовым о каких-то армейских хозяйственных неурядицах, а сам искоса поглядывал на Фрунзе. Фрунзе-то его сразу узнал. Они ведь были знакомы еще по Шуе. Романов тогда не носил погон, он находился на тайной службе у полиции. Рабочие относились к нему с подозрением, не сомневаясь, что он провокатор. Это был тот самый агент, который в 1907 году сообщил уряднику Перлову о том, что Арсений объявился и выступает на митинге рабочих завода Толчевского. Утром Романов притворился, что не узнал Фрунзе. Но конечно же узнал. И сразу побежал к полицмейстеру. Полицмейстер связался с Гирсом, а тот — с командующим Западным фронтом.