Страница 38 из 121
Во имя чего все?..
Так спрашивали наивные, недалекие люди.
В то время как обезумевшие народы стран Entente cordiale («Сердечного согласия») и Тройственного союза истребляли друг друга, в Чите жизнь протекала без особых потрясений: жандармы и полицейские продолжали делать налеты на рабочие кооперативы и ловить беглых каторжан, каторжане продолжали устраивать побеги. Казалось, все идет так, как шло до войны.
Военный губернатор Забайкальской области генерал-лейтенант Коляшко больше всего был озабочен, например, тем, удалось ли установить, кто скрывается под фамилией Василенко.
— Так точно, — докладывал начальник жандармского управления. — Василенко и большевистский агитатор Михаил Фрунзе, бежавший из Оёкской тюрьмы, — одно и то же лицо.
— Меры к аресту приняты?
— Меры приняты, да арестовывать некого. Фрунзе умер.
— Вы убеждены? Кто его хоронил?
— История весьма запутанная. Фрунзе сел на московский поезд. Мы узнали об этом, когда он уже подъезжал к Москве. Сразу сообщили в охранное отделение. И что же? В Москве Фрунзе так и не появился. При обыске одного из членов кооператива «Эконом» мы нашли письмо от московских товарищей Фрунзе. Так вот, товарищи сообщили, что в дороге Фрунзе подцепил сыпной тиф, его сняли на какой-то станции, положили в больницу. Там он и скончался.
— Ну а если все это подстроено все тем же Фрунзе, чтобы сбить вас и охранку с толку?
— Сомнительно. Ведь не мог же предвидеть член кооператива «Эконом», что мы его арестуем и будем обыскивать? Письмо носит частный характер, написано малограмотным человеком, каким-нибудь рабочим, выполнившим последнюю волю покойного. Думаю, на деле Василенко-Фрунзе стоит поставить крест.
— Вам виднее.
Известный московский капиталист Чернцов был озабочен делами, так сказать, государственного масштаба. С недавних пор стали возникать земские союзы, которые добровольно взяли на себя благотворительные функции по отношению к фронту: помощь раненым и беженцам. Чернцов был одним из инициаторов создания союзов. Но он считал и всюду доказывал, что главное в деятельности союзов — не раздача иконок и гостинцев; для подобной работы годны и старухи. Главное: контролировать выполнение заводами военных заказов. Чернцов вел оживленную переписку с прифронтовыми комитетами земских союзов, с командующими фронтов и армий. Он искал единомышленников.
Впрочем, одного из «единомышленников» он неожиданно обнаружил в собственном доме. Случилось так. Чернцов, занятый делами большой важности, мало обращал внимания на репетитора, натаскивавшего его сыновей-оболтусов по разным наукам. Репетитор жил здесь же, в особняке. И вот приходит репетитор и просит разрешения приютить в своей комнате (на несколько дней, конечно!) приятеля, приехавшего из Петрограда. Фамилия приятеля Михайлов, родители его живут в Петрограде. Сам Михайлов до недавнего времени служил в петроградском переселенческом управлении, но в порыве патриотических чувств службу бросил и теперь вот пробирается на Западный фронт. Кстати, он весьма высоко оценивает идею создания земских союзов.
— Вы меня заинтриговали, — сказал Чернцов. — Сейчас родина особенно нуждается в патриотически настроенных молодых людях. Вы слыхали о случаях братания наших солдат с австрийцами на Юго-Западном фронте? Позор… Прошу вас и вашего друга к столу.
Михаил Александрович Михайлов понравился Чернцову своей скромностью. Ел он мало, не набрасывался на паюсную икру, от вина совсем отказался. Был он весь какой-то светлый, отрешенный от мелочей жизни. И в прозрачных серо-голубых глазах — все та же отрешенность. Он не колотил себя в грудь, не заявлял открыто патриотом. В нем отсутствовала какая бы то ни было экзальтированность. Просто сказал, что слова высочайшего манифеста навели его на размышления. Он помнил манифест наизусть:
«Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные нам подданные. В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага».
— Так вот я все время думаю по поводу внутренних распрей и о тесном единении царя с народом, — сказал Михайлов. — Ваши земские союзы пока не проявили себя должным образом именно в этом направлении; деятели союзов больше всего умиляются тем, что удалось организовать питательные пункты Пуришкевича. Какой безответственный негодяй приказал стрелять в рабочих в Иваново-Вознесенске и Костроме? Или он не читал высочайшею манифеста? В то время как даже Государственная дума санкционировала вступление России в войну, находятся изменники в полицейских шинелях, которые снова расстреливают веру народа в царя. Я — экономист и лучше многих других понимаю, что это значит. Я понимаю одно: царю и августейшей семье нужен классовый мир. Мне кажется, что одной из причин развязывания войны и является стремление имущих классов всех стран отвлечь пролетариев от борьбы, притушить (или придушить) внутреннюю и внешнюю революцию.
Чернцов со все возраставшим интересом слушал молодого человека. Ведь собеседник высказывал именно то, о чем Чернцов думал не раз, но никогда и ни с кем не делился своими мыслями вслух.
— Потому-то его величеству и нужен классовый мир внутри России, — продолжал Михайлов. — За внутренний мир высказывается и председатель Думы Родзянко. Но пока капиталисты стреляют в рабочих, болтать о внутреннем мире — только раздражать рабочих. Вы, как промышленник, объясните мне ради бога: почему после начала войны вдруг оказалось, что большинство русских заводов находилось в зависимости от германского импорта? И вот даже сейчас почти повсюду не хватает какой-нибудь мелкой, но существенной детали, изготовляющейся только в Германии. Что это? Предательство? Или никто из русских дипломатов, живших годами в Германии, так и не заметил, что по всей стране происходит замена деревянных шпал стальными, что уже само по себе должно было навести на мысль о готовящейся войне? Всех предателей — под суд!..
У Чернцова проступила испарина на лбу, он то и дело поправлял пенсне на черной ленте.
— Я еще никогда ничего подобного не слышал! Вы — не просто экономист. Вы — человек с государственной головой. Вы мыслите оригинально, смело. Очень смело! Вы — настоящий патриот. Если бы вы согласились остаться… Мне нужен именно такой человек. Я имею в виду Комитет земского союза.
Михайлов со смиренным видом, но твердо произнес что-то по-латыни.
— Рок истории руководит событиями через людей, — перевел репетитор.
— Значит, вы твердо решили ехать на фронт?
— Да. Если по состоянию здоровья меня не зачислят в рядовые, буду работать в местном фронтовом комитете земского союза.
— Одобряю. Я могу вас рекомендовать. Кроме того, вы сможете передать от меня записку главнокомандующему армиями Западного фронта генерал-адъютанту Эверту. Мы с ним однокашники… Берегите себя, Михаил Александрович. Такие люди, как вы, нужны отечеству. И не со всяким будьте так откровенны, как со мной. Откровенность нынче не в цене. Могут не понять и истолковать превратно.
Когда молодые люди остались одни, репетитор расхохотался.
— Вы неподражаемы, Михаил. Я слушал и только диву давался: откуда у вас такая невероятная осведомленность? Очаровали Тита Титыча. Этот каналья сразу почувствовал в вас порох. То, чего им всем не хватает. Вы угодили в самую точку: классовый мир! Они спят и видят классовый мир. Вот теперь и я отлично понял, для чего им потребовались земские союзы. Представляю, заявляетесь вы к такому однокашнику в генеральских погонах и говорите: «Алеша, кончай войну! Твой однокашник Титуся уже нагрел руки на поставках, теперь боится, как бы и его сынков не погнали на фронт. Затеял игру в земские союзы. Не кончишь — сами кончим! Пойми, дурачок: классовый мир невозможен».
Михайлов был серьезен.
— Мне оставаться здесь больше нельзя, — сказал он. — Постарайтесь, Павел Степанович, заполучить рекомендательные письма у вашего капиталиста в полосатых брюках. Пригодятся. У меня будет предлог вырваться на передовые позиции. С «железкой» поторопитесь. С кем конкретно связан МК в комитете Западного фронта Всероссийского земского союза?