Страница 26 из 121
И пока Фрунзе говорил, Прозоров становился все задумчивее и задумчивее. Он почувствовал не только твердую руку, но и ум — целенаправленный, трезво взвешивающий и учитывающий все обстоятельства.
И Прозоров подчинился беспрекословно.
Вскоре он сообщил, что ему удалось спуститься на самое дно шахты; вентиляционная труба выходила в тюремный двор и была прикрыта толстой решеткой. Он умолчал, какого труда стоило ему подняться обратно, на пятый этаж: локти и ноги были ободраны до мяса. Но Фрунзе был на редкость догадливым.
— Да, я забыл посоветовать вам обвертывать руки и ноги паклей и концами, — сказал он. — Значит, труба выходит в тюремный двор? Что ж… Диаметр двора мне давно известен: он составляет триста пятьдесят семь шагов. Вы должны пройти это расстояние под землей! Подкоп должен быть глубоким. Запомните: глубоким! По ту сторону ограды — небольшой ров.
— Но у нас нет лопат, ломиков и вообще ничего нет.
— Придется сделать из обломков железа ножи. Можно пустить в ход деревянные колья.
— И вы верите, что ножами можно резать мерзлый грунт?
— Да, верю. К тому же скоро весна. Если даже придется рыть голыми руками, вы будете рыть.
Прозоров рассмеялся.
— Святая правда. Из вас, Михаил Васильевич, вышел бы замечательный морской офицер.
— Вот уж никогда не мечтал о военной карьере. Я — агитатор и продолжаю выполнять свои партийные обязанности. В тюрьме самая благодатная аудитория для агитации: испытав на собственной шкуре все «прелести» самодержавия, крестьяне охотно верят нам на слово.
Он и в самом деле продолжал выполнять свои обязанности: создал из крестьян, работающих в мастерской, кружок политграмоты и изучал с ними «Что делать?» и «Манифест Коммунистической партии».
Вентиляционную трубу «обжили»: матросы наловчились спускаться и подниматься бесшумно; на дне шахты хранились не только ножи, скребки, деревянные колья, деревянные лопатки, обитые жестью, но и нелегальная литература.
Всегда существовала опасность, что на уборку лестниц могут нарядить других людей; вот почему моряки с особым усердием драили каждую ступеньку, сделались мирными, покладистыми. Они заслужили похвалу Синайского.
Грунт оказался мягким, даже деревянная лопата входила в него, как нож в масло. Прозоров ликовал. Он подсчитал, что при благоприятном стечении обстоятельств все можно завершить в три-четыре месяца. Фрунзе словно передал каждому из них частицу своей воли, и они не щадили себя, работали с веселым ожесточением.
А у него, кроме организации побега, были и другие заботы. Котов через надзирателя Жукова сообщил, что защитником на суде будет адвокат Якулов, сочувствующий большевикам. Свидетели оповещены и согласны дать нужные показания.
Готовилась к суду и противная сторона. Председателем суда на этот раз был утвержден опытный юрист генерал-лейтенант Кошелев. Назначая председателем человека в столь высоком звании, Главный военный суд тем самым как бы придавал особое значение предстоящему процессу.
Обвинителем решил выступить прокурор Московского окружного суда генерал-майор Домбровский, поддержанный в своем намерении главным военным прокурором, генералом от инфантерии бароном Остен-Сакеном. За этими вершителями военного правосудия стояли командующий округом, губернатор Сазонов, целый сонм высокопоставленных жандармов и сам Столыпин.
Восемь месяцев провел Фрунзе в каторжной тюрьме. 22 сентября 1910 года его повели в здание суда. Снова они сидели с Павлом Гусевым на одной скамье. Свидетели находились в отдельной комнате. В зале Фрунзе увидел сестру Людмилу и улыбнулся ей.
Собственно, этот суд мало чем отличался от двух предыдущих. Генерал-лейтенант Кошелев, представительный старик с раздвоенной седой бородой, говорил жестко, будто сыпал дробь в жестяную кружку. Какие бы доводы ни приводили защитники, в глазах Кошелева оба обвиняемых все равно были обречены на смертную казнь. Поединок в основном происходил между двумя центральными фигурами: защитником Якуловым и прокурором Домбровским. Домбровский сам вызвался на роль обвинителя и теперь всеми силами старался сбить защитника. Генерал-майор горячился, стучал костлявым кулаком по столу, его глубоко посаженные глаза метали молнии, чуб растрепался и напоминал распущенный хвост индюка. Якулов, наоборот, проявлял выдержку. Домбровский пытался построить обвинение, исходя из революционной деятельности Фрунзе. Мол, такой человек способен убить ненавистного полицейского. На что Якулов спокойно заметил:
— Господин прокурор, я не сомневаюсь в вашей нелюбви к врагам престола (как вы называете революционеров), но это еще не повод подозревать вас в том, что, основываясь лишь на своих антипатиях, вы способны осудить невинного человека на смерть только потому, что он принадлежит не к вашей партии. Суд должен быть беспристрастным. За свою политическую деятельность Фрунзе осужден на четыре года каторги. Сейчас ему предъявлено обвинение не политического, а уголовного характера. Так в чем же дело? Аттическая соль не может заменить фактов. Где факты? Где ваши свидетели? Нон бис, ин идем!.. «Не дважды за то же!..»
Вызвали Быкова.
— Я никогда не видел этих людей! Урядник Перлов снова пытался меня запугать. Если он не отвяжется, я на него в суд подам.
Якулов развел руками.
— Теперь попрошу свидетеля Иванова.
Не успел врач Иванов войти, как Домбровский крикнул:
— Укажите, кто из двоих Фрунзе?
Врач Иванов никогда не встречался с Фрунзе, но не растерялся. Близоруко щурясь, он пробормотал:
— Я привык осматривать своих больных при свете, а здесь темно.
— Подсудимый Фрунзе, встаньте и выдвиньтесь вперед, в зале темно, вас плохо видно, — сказал Якулов.
Фрунзе поднялся.
— Вы не имеете права приказывать подсудимому! — прорычал Домбровский. — Я протестую…
— А вы не имеете права заставлять близорукого свидетеля угадывать человека, которого он видел чуть ли не три года назад, — спокойно парировал Якулов. — Свидетели Михайлов, Моравицкая, Пителева подтвердили алиби, разве этого недостаточно? Ну а если бы врач Иванов за это время эмигрировал за границу или тяжело заболел?..
Домбровский был положен на обе лопатки. И как он ни ярился, ничего противопоставить Якулову не мог.
На выручку пришел генерал-лейтенант Кошелев.
Насупив седые брови, он заявил:
— Сейчас не время, господа, упражняться в красноречии. Мы судим Фрунзе и Гусева не только за покушение на убийство урядника Перлова, но за все деяния, направленные против правительства и властей. Одно вытекает из другого. Корпус дэликти налицо! Почему мы не должны верить уряднику Перлову и почему должны верить свидетелям Фрунзе? Чем вы докажете, что они — не лжесвидетели? Все они состоят на учете в охранном отделении, так как замечены в сношениях с людьми неблагонадежными, скрывающимися от полиции. Я не стану зачитывать здесь донесения агентов полиции, так как это сведения секретного характера.
— Теперь я протестую! — заявил Якулов. — Вы не вправе предъявлять какие-либо обвинения свидетелям, бросать на них тень. Если вы и располагаете донесениями агентов полиции, то чем можете подтвердить, что донесения не сфабрикованы поздним числом? В противном случае вы не стали бы публично предупреждать Иванова, Михайлова, Пителеву и Моравицкую о том, что за ними установлена слежка. Вы преподносите нам сюрприз не перед судом, а в конце суда. Ни о каких отводах я, например, не слышал.
Кошелев понял, что допустил промах. Но отступать было поздно. И так как приговор и на этот раз был предрешен, то Фрунзе и Гусева снова приговорили к смертной казни через повешение.
Выступление Фрунзе было коротким. Он держался с исключительным самообладанием. Он сказал:
— Где люди, убитые мной и Гусевым? Перлов повышен в чине и по-прежнему творит беззакония. Исправник Лавров, покушавшийся на мою жизнь, больше не исправник, его повысили в звании и в должности. Вы осудили на смерть тысячи безвинных рабочих — это и есть ваше правосудие. Но вам воздастся…