Страница 20 из 121
Урядник Перлов хотел его оборвать, но застыл с открытым ртом. Создалось критическое положение: единственный свидетель отказался подтвердить факт покушения. Однако генерала Милкова трудно было смутить. Своим отработанным тенором он призвал всех к порядку:
— Следствие велось двадцать два месяца. Мы располагаем, таким образом, огромным материалом, изобличающим подсудимых и достаточным для вынесения приговора. Картина ясна, господа. Урядник Перлов — лицо служебное, и его показания нельзя ставить под сомнение. Когда было совершено покушение, Перлов находился при исполнении служебных обязанностей, у него нет и не может быть личной заинтересованности. Выразив недоверие уряднику Перлову, мы тем самым должны будем пойти дальше: всякий раз ставить под сомнение все доклады и донесения служебных лиц, будь то полиция или жандармерия. Что совершенно нелепо. Вы, свидетель Быков, будете привлечены к ответственности за дачу ложных показаний.
— Ну и привлекайте! Боялся я вас… А губить молодые души понапрасну все равно не стану. Не видел я их никогда. Не видел!.. Вот и весь мой сказ.
Его вывели. Генерал Милков с нетерпением поглядывал на часы. Хватит! Он привел свой ultima ratio — чего еще?
Все было предрешено, и потому особого совещания не потребовалось. Председатель объявил приговор в окончательной форме: к смертной казни через повешение! Поводов к подаче протеста не имеется…
Фрунзе почувствовал, как усиленно заколотилось сердце. Но то был не страх, не ужас перед смертью, а холодное ожесточение. Разве он не знал раньше, что этим все завершится? Знал и за двадцать два месяца следствия психологически подготовил себя к страшной вести. А сейчас только бы не потерять самообладания…
Павел Гусев обнял его, положил голову на плечо.
— Ничего, Паша, ничего… Жизнь прожита не зря. Нас осудили за закрытыми дверями. Не осудили, а расправились. Значит, насолили мы им здорово! А настоящая борьба только начинается… Не повесят они нас, не повесят! Они слишком трусливы для этого. Ты же знаешь, кто за нами…
И Павел вскинул голову, улыбнулся.
— Ты не так меня понял, Арсений: не боюсь я ее, смерти! Не боюсь! Одного жаль: мало учился, мало думал… Знаю: повесят. И утешать не надо. Только бы быть с тобой рядом в ту минуту… Ведь умрем-то за рабочий класс!
Теперь в тюрьме с Фрунзе обращались как со смертником. Под усиленным конвоем провели в подвальное помещение, сорвали пиджак, рубаху, приказали надеть арестантский халат. Два жандарма усадили его на пол. Начальник тюрьмы крикнул:
— Ковать!
Когда кузнец сделал свое дело, а Гудима проверял заклепки у кандалов, Фрунзе в сопровождении смотрителя и надзирателей под усиленным конвоем отвели в камеру смертников. И если раньше он считался опасным, то сейчас стал исключительно опасным человеком, приговоренным к казни. Он мог натворить массу бед еще до исполнения приговора. Гудима не вступал больше с ним в дискуссии, не кричал. Когда Фрунзе потребовал, чтобы ему принесли в камеру все его книги, начальник тюрьмы согласно кивнул головой:
— Исполнить!
Гудима окончательно проникся уважением к своему пленнику. С чисто профессиональной точки зрения тюремщика он любовался им, так как на своем веку перевидел немало смертников, а этот был какой-то особый. Другие, самые, казалось бы, стойкие, после вынесения приговора как-то сразу обмякали, становились безжизненными, будто уже стояли за гранью страшной черты, или впадали в буйство, или плакали, а этот потребовал книги! И лицо спокойное, будто из камня. Гудиму даже не удостоил взглядом. Гордый… Над ним нет больше начальства. Тот, кого приговорили к казни, как бы возвышается над всеми, он вычеркнут из числа живых, и ему нет дороги обратно…
Но смертник Фрунзе, по-видимому, и не думал вычеркивать себя из списка живых. Позванивая кандалами, он вошел в камеру, сказал обычным голосом:
— Здравствуйте, товарищи! Все политические? — И обернувшись к надзирателям: — Сейчас же принесите мои книги.
Люди, понуро сидевшие на нарах, уже давно равнодушные ко всему на свете, кроме своей участи, при последних его словах зашевелились. Кто-то нервически рассмеялся.
— Вы собираетесь читать здесь книги? Запомните: каждый день в пять утра уводят кого-нибудь туда. Сегодня увели двоих.
— Я учу английский, немецкий и французский. Интересуюсь итальянским. Кто его знает, на каком разговаривают святые ангелы? Я так думаю: зачем же нам свои головы вешать, для этого царь палачей держит, у каждого из нас есть слабости, но мы не должны показывать их врагу.
— Складно сказано. Да я вас узнаю: вы товарищ Арсений? Вы приезжали к нам в Орехово-Зуево. Я Иван Егоров, рабочий… За убийство директора меня… — отозвался из угла парень, заросший курчавой бородкой. В его больших глазах был тревожный блеск. Он даже привстал, стараясь лучше разглядеть Фрунзе.
— Я слышал о вас, товарищ Егоров, и рад познакомиться. Во время прогулок мне рассказывал Башлыков, как вы крепко держались на суде. Так и должен вести себя большевик.
Егоров оживился:
— А знаете, им так и не удалось доказать, что я убил директора. Эту сволочь мог убить любой. Вот подал кассацию, не знаю, выгорит ли?
— Будем надеяться. Раз не доказано — все может повернуться по-другому.
— А вы кассацию подали?
Фрунзе пожал плечами.
— Вот выучу итальянскую грамматику…
— С вами скучать не будешь…
Егоров с восхищением смотрел на Фрунзе. В прежней жизни был Иван Егоров веселым и даже немного бесшабашным. Унылый вид товарищей нагонял на него безысходную тоску. И вдруг является человек, который смеется над смертью и даже не предпринимает никаких мер для собственного спасения. И этот человек не кто иной, а сам знаменитый Арсений, совсем недавно наводивший ужас на всех хозяев, на начальство, на полицию. В камеру будто ворвался ветер, и страх перед казнью сразу как-то притупился. Приободрились и остальные смертники. Арсения они знали, он был моложе многих из них, и теперь он был с ними.
Он понимал этих людей. Некоторых осудили безвинно, по доносу, по подозрению. Так как они считались наиболее активными из рабочих, то жандармерия искала всякий повод для расправы над ними. Были тут участники Кронштадтского и Свеаборгского восстаний, матросы, порешившие своих офицеров, был хмурый крестьянин Илья Соснов, убивший помещика, были здесь и уголовники.
Все они вели себя по-разному. Матросы сидели обнявшись, негромко переговаривались. Илья Соснов напоминал величественную каменную статую: безмолвно смотрел в стену, и ничто не могло вывести его из неподвижности. Его счеты с жизнью были уже закончены, и ни на какое помилование он не рассчитывал. Так и не удалось выяснить, за что же все-таки он убил помещика. Социалист-революционер Лавр Морозов во время ликвидации полицейскими группы экспроприаторов отстреливался и тяжело ранил полицейского. Он беспрестанно метался по камере, что-то бормоча себе под нос, иногда вперял в пространство остекленелые глаза, вздрагивал и кричал: «Нет! Нет!..» Он, должно быть, находился на грани сумасшествия.
Всякое внешнее проявление страха казалось Фрунзе отвратительным, неестественным. Он не верил, что можно опуститься до такой степени. Как бы ни была драгоценна жизнь, что, кроме самоунижения, может дать судорожное, бессмысленное цепляние за нее? Моральное превосходство над врагами — это уже победа над врагами.
Но он был всего лишь человеком, молодым человеком, который, по сути, еще и не жил. Он имел возможность наблюдать, как темный страх перед уничтожением делает людей или апатичными, или невменяемыми. Когда в первую ночь загремел засов и надзиратель выкрикнул Морозова, тот стал хвататься за всех и кричать: «Не хочу!» И все знали: его поведут во двор тюрьмы — и через несколько минут все будет кончено! Всех охватила тревога.
Илью Соснова увели на пятую ночь. Он поднялся, окинул всех мутным взглядом, потом рассмеялся каким-то свистящим смехом. И тут его натура проявилась полностью. Он сказал:
— Не бойтесь смерти, котята! Нету ее. Был человек — нет человека. Аминь!