Страница 106 из 121
Как и ожидал Фрунзе, закон дал колоссальный эффект: десять тысяч бандитов сложили оружие! У Махно осталось тысячи две сабель — не больше. Он оказался изолированным и вынужден был из Гуляй-Поля перебраться в Полтавскую губернию. Но он жил, существовал, нападал, грабил, убивал, и за его плечами по-прежнему стояла зловещая фигура Волина-Эйхенбаума, угрюмого волосатого человека, с толстыми, выпяченными губами, возомнившего себя пророком анархизма. Волин-Эйхенбаум изрекал сентенции, заимствованные у других, а окружающим казалось, что эти сентенции рождаются в его дремучем мозгу:
— Движение — все, цель — ничто. Прекрасен хаос — из него рождаются все формы. Чем больше в мире смут и беспокойства, тем лучше. Бытие лишено разумной связи. Велик тот, кто действует: в хаосе равноценны и великое злодейство и великая гуманность…
Но у Волина-Эйхенбаума помимо этих туманных сентенций имелась и четкая политическая программа: он был связан сразу с тремя разведками: французской, английской и американской, а также с Петлюрой. Программа не отличалась оригинальностью: разъедать Советскую власть изнутри, всеми возможностями способствовать отделению Украины от России.
И если Деникин, Колчак, Врангель, Юденич делали ставку в основном на иностранный капитал, то Волин-Эйхенбаум давно понял, что мелкобуржуазная стихия внутри страны, национализм куда страшнее английских и французских пушек и танков. На среднем пальце левой руки Волин-Эйхенбаум носил железное кольцо с эмблемой: змея, пожирающая сама себя.
— Наши цветы распускаются на неистребимых корнях, эти корни — природа человека, — внушал он Махно. — Цветы можно сорвать, смять, но корни уходят так глубоко, что они всякий раз будут давать новые цветы. Потому-то мы с вами непобедимы.
Махно слушал со скептической улыбкой. О каких победах может идти речь, когда от его армии остались рожки да ножки?!
Михаил Васильевич снова готовился к поездке в Москву, на Десятый съезд партии во главе украинской делегации. О съезде заблаговременно шло много разговоров: намечалось введение новой экономической политики. Но Фрунзе собирался выступать по военному вопросу.
Военный вопрос… Теперь, когда гражданская война в основном закончилась, намечалось резкое сокращение вооруженных сил. А оставшиеся силы должны были сохранить свою боеспособность и даже повысить ее. Речь, конечно, должна идти о реорганизации Красной Армии.
Это был очень сложный вопрос, если не самый сложный из всех, какие встали перед Республикой после окончания гражданской войны.
И хотя теперь Фрунзе как причисленному к Генштабу по штату было положено развивать военную науку, он не думал о своей принадлежности к Генеральному штабу. Проблему требовательно выдвигала сама жизнь. Сперва он составил тезисы, которые хотел положить в основу своего выступления на съезде, а потом увлекся.
Проблема волновала его не только в практических частностях, но и в целом, в теоретическом плане.
Что-то подобное уже было в его биографии: это когда он написал работу об Иваново-Вознесенской губернии в сельскохозяйственном отношении, став ее руководителем.
Снова заговорил в нем ученый, исследователь. И область приложения знаний была самой близкой, знакомой в мельчайших деталях, выношенной всем существом, выстраданной в бессонные штабные ночи, в беспрестанных боях.
Что касается реорганизации армии, то тут для него все было предельно ясно: армию нужно превратить в единый организм, спаянный сверху донизу не только общностью политической идеологии, но и единством взглядов на характер стоящих перед Республикой военных задач, способы их разрешения и методы боевой подготовки войск.
А вот с единством взглядов куда сложнее. У людей, считающих себя специалистами военного дела, пока, к сожалению, нет единства взглядов по коренным вопросам военного строительства, и это может сильно затормозить все дело, если не загубить его.
Взять хотя бы Троцкого: он продолжает дуть в старую дуду: «Может ли марксизм научить плести лапти?», «Нельзя военное дело и его вопросы растворять в социальных и политических категориях», «На основе марксистского учения нельзя построить стройную систему военного мировоззрения Красной Армии, никакой научной теории войны не может быть». За Троцким, как ни печально, идет часть старых генштабистов.
Тут завязывается такой резкий конфликт, на развязывание которого можно положить больше сил, чем их израсходовано за три года гражданской войны…
Он ходит по своему кабинету, засунув руки под ремень, хмурится, думает. И вся гамма чувств отражается на его лице. На нем новая форма: гимнастерка с тремя малиновыми «разговорами» на груди; когда выходит на улицу, надевает остроконечную буденовку.
Он думает, думает. Почему Троцкий и его приспешники не верят в возможность создания миллионной, технически оснащенной, подлинно социалистической армии? Почему отрицают необходимость разработки единой военной доктрины?
Ведь мало-мальски искушенному в политике человеку должно быть ясно, что военное дело данного государства, взятое в его совокупности, не является самодовлеющей величиной и целиком определяется общими условиями жизни государства. Это понимал еще Клаузевиц, это понимает Меринг.
Военную доктрину не придумывают нарочно: ее характер опять же определяется характером общей политической линии того общественного класса, который стоит у власти. Доктрины, способной быть жизненным, организующим моментом для армии, изобрести нельзя. Все основные элементы ее уже даны в окружающей среде, и работа теоретической мысли заключается в отыскании этих элементов, в сведении их в систему и в приведении их в соответствие с основными положениями военной науки и требованиями военного искусства.
Генеральный штаб на деле должен стать мозгом армии, военно-теоретическим штабом пролетарского государства. Выработку единой военной доктрины, разумеется, нельзя доверить лишь узким специалистам, ибо это мировоззрение не только армии, но и всей Республики. Наряду с военными специалистами доктриной должны заниматься все политические работники, получившие достаточный опыт в деле строительства армии и в ее борьбе…
На чистом листе бумаги он вывел своим торопливым прямым почерком: «Единая военная доктрина и Красная Армия». Но больше ничего написать не успел: пришлось выехать в Москву на съезд.
Но и здесь, на съезде, он продолжал думать о единой военной доктрине. Это была та самая идея, которая в очень смутной форме приходила ему в голову еще в годы империалистической войны. И теперь, ощущая в себе еще небывалую творческую силу, он жалел, что не принялся за труд раньше, и в то же время понимал, что не было никакой возможности, да и рано было тогда обобщать.
На съезде царила атмосфера всеобщего воодушевления ленинцев. Это они выиграли гражданскую войну и спасли только что народившееся социалистическое государство! Ленин наметил смелый курс — переход от военного коммунизма к новой экономической политике.
И вот в самый разгар съезда торжественность была нарушена известием из Петрограда: контрреволюционный мятеж в Кронштадте!
Делегаты съезда выехали в Петроград для подавления мятежа.
Фрунзе сказал Ворошилову:
— От Махно уехали, к Милюкову приехали.
Разумеется, самого Милюкова в Кронштадте не было, но лозунг, который выкинули мятежники, был милюковский: «Советы без коммунистов!» Таким же лозунгом прикрывался и Махно.
— Это ведь все те же басмачи! На сей раз кронштадтские… Не привыкать громить их.
План разгрома разрабатывали втроем: Владимир Ильич, Фрунзе и Ворошилов. Помимо делегатов, в Кронштадт решено было направить лучшие части Красной Армии.
Сперва предстояло пройти по тонкому льду залива, а потом брать крепость штурмом. Тонкий, рыхлый, мартовский лед, огромные полыньи… Многим идея казалась просто неосуществимой. На это, по-видимому, и рассчитывали мятежники. Кронштадт им казался неприступным. Но после штурма Перекопа и Чонгара для Фрунзе больше не существовало неприступных крепостей. На совещании командного состава он рассказал об одном эпизоде, имевшем место несколько месяцев назад.