Последние грозы

Гравицкий спрятал усмешку в усах.

— Ну а если вас успели выследить и ждут, чем все кончится? Если поймут, зачем вы пожаловали, то могут просто убить. У них большой опыт в таких делах. Они не хотели вас трогать, когда вы шли сюда. Идеальная обстановка: никто не узнает, кто расправился с вами; убийцы сразу же испарятся. Что вы на это скажете?

— Ничего не скажу. В самом деле: если бы я был таким беспечным человеком, то не стоило бы ходить сюда. Можете быть спокойны: хвост я за собой не привел, вам ничто не грозит.

— Ну, при таких условиях я не могу, как хотел бы, гарантировать вашу безопасность. Кроме того, не думаю, что вы найдете интересным бродить сейчас по улицам, где неспокойно.

Это было сказано с таким жаром, что Макошин не мог не улыбнуться:

— Будем надеяться на лучшее. — И сменил тему разговора: — Чем занят Врангель?

— В основном интригами и заигрываниями с королем Александром. Хочет перенести свой штаб в Югославию, в Сремски Карловицы. С англичанами разругался в пух и прах. С французами — тоже. Торговое соглашение между Великобританией и РСФСР, подписанное несколько дней назад, вызвало шок в белых кругах: смертный, оставь надежду… Барон грозится перебросить войска в Болгарию и Сербию, срочно направил к Александру генерала Шатилова для переговоров о передислокации русской белой армии. На этом настаивает и генерал Кутепов, еще зимой прошлого года задумавший бросить Врангеля и перейти на службу к Александру.

Гравицкий был посвящен во все переплетения политики Врангеля, и слушать его было интересно и полезно.

После этих слов исчезало представление об изолированности белой эмиграции в Турции от других стран. Врангель то и дело насылал своих эмиссаров в Париж, в Берлин, в Мюнхен, в Белград, Варшаву, Прагу. Где-то там, в странах Европы, создавались монархические союзы, контрреволюционные группировки, борющиеся между собой за лидерство и печатающие свои газеты; где-то генерал Краснов пытается сколотить из остатков белой армии четыре корпуса и двинуть их на Петроград; где-то возникают офицерские союзы; бывший командующий «западной добровольческой армии» Авалов-Бермонт, проживающий в Гамбурге, планирует поход на Москву; великие князья Николай Николаевич и Кирилл Владимирович никак не могут поделить несуществующий престол; эсеры и кадеты, Керенский и Милюков сплачиваются в «коалицию»; вся эмигрантская шушера пытается объединиться в антисоветский лагерь, но из этой затеи пока ничего не получается.

Макошин внимательно слушал. Но тревога его не покидала. Трубка часто гасла, генерал то и дело разжигал ее, с наслаждением затягивался и тонкой струйкой выпускал синий дым сквозь пышные светлые усы.

— Пытался курить кальян, но стеклянный пузырь меня раздражает. Куришь, словно клизму ставишь. Тьфу! — И неожиданно взял серьезный тон: — Я мог бы познакомить вас, Константин Алексеевич, с генералами Секретевым, Клочковым, Зелениным, Житкевичем, Оржановским, Климовичем, Лялиным, с полковниками. Мои друзья. Вернее, единомышленники.

— В каком смысле — единомышленники?

— Они рады были бы встретиться с вами! Мы все ненавидим Врангеля и готовы хоть сегодня перейти на службу в Красную Армию. Если нас примут, разумеется. И не расстреляют.

— Примут.

Голос генерала звучал естественно. А Макошин задумывался все сильнее и сильнее: лжет или говорит правду? Возможно, просто насмехается. Он следил за ртом Гравицкого, за выражением губ: рот всегда открывает подлинную сущность человека. Назвал зачем-то генералов, которые всегда были опорой Врангеля. Не могли же они за каких-нибудь четыре месяца разочароваться в своем кумире до такой степени, что готовы признать Советское правительство и служить в Красной Армии? «Не морочьте мне голову, генерал!» — хотелось ему крикнуть, но Макошин зашел слишком далеко, чтобы отступать.

Гравицкий взял перо, лист бумаги, немного призадумался, стал что-то писать. Протянул исписанный листок Макошину.

— До нынешнего дня мы колебались, — произнес он как-то торжественно, — возможно, потому, что свыклись с печальными неожиданностями жизни, теперь колебаниям конец!

— Что это?

— «Обращение к войскам белых армий», его хоть сегодня подпишут генералы, названные мной. Читайте!

Макошин прочел: «Отныне мы в качестве российского правительства признаем нынешнее правительство Российской Советской Федеративной Социалистической Республики и готовы перейти на службу в Российскую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, так как идеология белого движения потерпела полный крах». Почувствовал, как на лбу проступила обильная испарина. Нервы были на пределе.

— Мы можем, как я уже сказал, хоть сегодня подписать и опубликовать обращение, разослать в войска, — продолжал генерал все тем же неопределенным голосом. — Но теперь подобная поспешность была бы непростительной глупостью. По здравому размышлению я пришел вот к чему: «Обращение» должно быть бомбой, разорвавшейся во врангелевском стане. Я хотел бы уехать с вами в Россию. Очень хочу. Но придется на какое-то время остаться здесь, чтоб опубликовать «Обращение», когда вас и вашего судна уже не будет на Босфоре.

И опять Макошин оказался в тупике. Хитрит? Очень уж искусно сформулировал «Обращение»: будто начитался советских газет. А советские газеты здесь получают разве что контрразведчики.

— Вы надеетесь, что после опубликования «Обращения» Врангель оставит вас в покое?

— Смешно было бы надеяться. Наша единственная задача — спасти обманутых людей. Их место на Родине, а не на заграничных свалках. Мы раскаялись. Понимаете? И если даже придется пожертвовать собой, мы готовы. Так и передайте Дзержинскому и Фрунзе. Я останусь здесь вашим уполномоченным по репатриации. Привычка: доводить любое дело до конца. И доведу. У вас усталый вид, Константин Алексеевич. Прилягте на диван, вздремните. А я тем часом схожу, раздобуду кое-чего на дорогу: путь неблизкий. Вас никто не побеспокоит. Запру на ключ.

Запротестовать — значит проявить подозрительность. И в то же время оказаться под замком — только этого не хватало!..

— Не следует беспокоиться, — возразил он, словно бы отмахиваясь, — на судне еда запасена. А вот если вы начнете закупать продукты на маланьину свадьбу, не привлечет ли это внимание?

Генерал пожал плечами, набычился.

Макошин заметил, что у Гравицкого тугая красная шея. Словно ошпаренная кипятком. От переживаний, наверное.

— Будь по-вашему, Константин Алексеевич, — буркнул генерал, догадавшись, что ему не доверяют. Да и почему, собственно, Макошин должен ему доверять?

3

Считалось, будто пароход «Решид-паша» должен перебазировать с Лемноса корпус Слащова в другое место. Присутствие на борту генерала Гравицкого и его бодигаров — «личной охраны» исключало нападение греческих кораблей на турецкое судно.

«Личная охрана» — Макошин и два его товарища, Веденеев и Зайцев.

Поздно ночью «Решид-паша» тихо покинул бухту Золотой Рог и сразу же втянулся в Мраморное море. Макошин и генерал находились на верхней палубе. Веденеев и Зайцев остались в каюте. Южная ночь плотно окутывала берега и море. Только звездное небо ярко сияло, дымилось, и его струящийся блеск порождал ощущение оторванности от мира.

— Главное — проскочить Дарданеллы, — говорил Гравицкий. — Англичане бдительно контролируют их. Узкая щель. И вообще, скажу вам, по Дарданеллам проход ночью запрещен. Так же как и по Босфору.

Генерал был озабочен. И не тем, что пароход могут остановить, задержать, проверить документы. Он опасался, что англичане или греки, задержав пароход при выходе из Дарданелл, сразу же сделают запрос в штаб Врангеля или в Галлиполи: почему пароход нарушает установленные правила?

— Я в некотором смысле на подозрении у Врангеля, — признался он. — Вот когда выйдем в Эгейское море, тогда будет легче. При неблагоприятном исходе дела капитан «Решид-паши» может попасть в тюрьму… Но это уж не мои заботы.

…Когда небо посерело, они прошли мимо Чанаккале, мимо огромных крепостных башен, опоясанных красным орнаментом — меандром. Башни были неправдоподобно огромные, круглые, толстые.