Последние грозы

Оставив бегущие войска, верховный на быстроходном автомобиле добрался до Севастополя. Ему казалось, что тыловики, узнав о катастрофе на фронте, уже принимают меры для эвакуации остатков армии и ценного оборудования. Но тыловики загружали пароходы и закупленные баркасы своим добром. На пристанях стоял гвалт: грузили мебель, автомобили, кареты, лошадей, фарфоровую посуду, сундуки с одеждой.

На Врангеля никто больше не обращал внимания: он проиграл, погубил судьбу белой России, этот жалкий лифляндский барон, — недаром Деникин противился его назначению…

Для спасения генералов и офицеров в Севастополь прибыли французские суда «Вальдек Руссо» и «Алжерьен».

Врангелю еле-еле удалось наскрести по всем бухтам около ста тридцати судов — но этого не хватило бы даже для эвакуации офицеров и солдат. О вывозе оборудования заводов нечего и думать. Офицерские семьи тоже придется оставить на милость красных. Пусть остаются и госпиталя с ранеными…

Он заперся у себя в каюте на крейсере «Генерал Корнилов» и написал свой последний приказ разбитой армии: «У нас нет ни казны, ни денег, ни родины. Кто не чувствует за собой вины перед красными, пусть останется до лучших времен… Аминь». Он распорядился потопить в море всю технику, артиллерию, бронепоезда, обозы, автомобили. С французами договорился: все уцелевшие войска поступают под покровительство Франции.

На Графской пристани происходили настоящие битвы за место на пароходе или на корабле. Кому не повезло, срывали с себя погоны, аксельбанты, ордена, стрелялись. Генерал Май-Маевский умер от разрыва сердца. Его труп бросили в общую могилу. Над городом металась страшная весть: конница Буденного скачет от Симферополя, вот-вот ворвется в Севастополь, отсечет своими саблями путь к спасению… А рядом с Буденным — Блюхер, отнявший у Врангеля все танки… Ужас заставлял офицеров добираться вплавь до стоящих на рейде французских кораблей, их подбирали, поднимали на палубу. Казаки пристреливали коней, артиллеристы сбрасывали с обрывов пушки с упряжью. Пристани были завалены тысячами ящиков со снарядами и патронами, тут же стояли тракторы, новенькие автомобили. Даже потопить все это, столкнуть в воду у белых не хватало сил.

Под усиленной охраной чуть ли не полка солдат согнанные жители Севастополя стали демонтировать артиллерийский завод. Двор завода оказался заваленным машинными частями, станками, пушками, тракторами. На Инженерной пристани свалили свыше трехсот пушек — французских трехдюймовых и английских гаубиц, только что доставленных из Франции.

И тут оказалось вдруг: грузить пушки и машины не на что! Нет судов. Рабочие дружины отбили артиллерийский завод.

Корреспондент берлинской эмигрантской газеты «Руль», наблюдавший за агонией врангелевщины, позже вспоминал, что число покончивших самоубийством во время эвакуации и сброшенных при погрузке в море не поддается учету: «На некоторых судах, рассчитанных на 600 человек, находилось до трех тысяч пассажиров: каюты, трюмы, командирские мостики, спасательные лодки были битком набиты народом. Шесть дней многие должны были провести стоя». Многие за время пути сошли с ума или умерли от голода и жажды, и никому не было дела до них, еще недавно проливавших кровь за «белое дело». «Белого дела» больше не существовало. Гражданская война закончилась.

Французское газетное агентство недоумевало: «В военных кругах выражают большое удивление по поводу быстроты, с которой произошла катастрофа». Начальник французской военно-морской миссии полковник Бертран бежал в Константинополь, бросив на произвол судьбы в Феодосии свою семью: так велик был страх перед Красной Армией.

Последними эвакуироваться на американской миноноске должны были юнкера, получившие секретное задание Врангеля: взорвать Севастополь! Взорвать, смести с лица земли…

На улицах уже повсюду ходили рабочие отряды с красными знаменами, и юнкерам приходилось пробираться в Килен-бухту, к складам боеприпасов, с большой осторожностью, по задворкам. Они были вооружены и могли бы открыть огонь по толпе, но их сразу же растерзали бы. Килен-бухта находилась в южной части Севастопольского рейда. Во времена парусного флота в бухте происходило килевание судов, то есть окраска и ремонт подводной части корпуса судна, для чего корабль наклоняли на бок, чтоб киль вышел из воды.

Они были молоды, эти юнкера, и верили в святость приказа Врангеля.

Командир юнкеров огляделся по сторонам. Ничего угрожающего. У склада пустынно. Командир был намного старше и опытнее юнкеров. Он знал: тишине доверять нельзя. Склад весь на виду, к нему можно подползти, скрываясь в высоком ржавом бурьяне. Конечно же вперед нужно послать разведчика. И он послал самого сообразительного. Разведчик вскоре вернулся: все в порядке! Ни души. О складах просто забыли. Обыватель митингует, ходит по городу с красными флагами, выкрикивает лозунги.

Юнкера устремились к складу.

И когда они уже подбежали к воротам, дорогу внезапно преградил вооруженный отряд. Откуда он взялся? Вырос словно из-под земли. Но бежать было некуда: с одной стороны стояли грузчики, с другой — конники с обнаженными клинками и с красными звездами на буденовках.

— Ну и ну… желторотые дурни! — сказал Буденный добродушно, наблюдая, как понурые юнкера бросают оружие. — Вы что, в самом деле хотели взорвать Севастополь? Кончилась гражданская война, господа врангелевские подгузники!

Ока Городовиков, еще не совсем оправившийся от недавней контузии, заслонив ладошкой глаза от яркого солнца, смотрел в морскую даль: там, у горизонта, курились дымки уходящих в Турцию кораблей. Отсюда, правда, уже было не различить, что на всех кораблях полощутся французские флаги. И только «Генерал Корнилов» шел под Андреевским флагом.

Ока Иванович вздохнул и промолвил:

— А море, как степь… Колышется, будто ковыль под ветром…

Это было 15 ноября 1920 года. На всей территории Крыма победила Советская власть.

Обгорелый, черный и все еще дымящийся Симферополь кипел-бурлил. У мужской гимназии, у бывшего загородного дома графа Воронцова, у мечети Кебир-Джами, возле дома Таранова-Белозерова, на Екатерининской и на берегу Салгура — повсюду проходили митинги.

Мокроусова узнали, окружили, стали качать, со всех сторон раздавались приветственные крики. Он едва пробился в штаб фронта.

И вот они встретились. Фрунзе вышел из-за стола, двинулся к нему навстречу. И хотя до этого ни разу не встречались, обнялись, как давние друзья.

Алексей не мог оторвать взгляда от лица Фрунзе: мощный лоб матовой белизны, тонкие, строгие губы и синие-синие глаза, какие бывают только у моряков, словно море передает их глазам свою глубокую синеву. Глаза моряка могут менять цвет, среди океанских просторов они приобретают лазурный блеск. Глаза Фрунзе тоже то сияли, то темнели.

Как-то незаметно была снята официальность визита: Фрунзе сам вызвал Мокроусова на доклад, но сейчас о докладе не заговаривал. Низенький, проворный адъютант распорядился, чтоб принесли чай. Чай принесли. С сахаром. Сахар был кусковой, синеватый, крепкий, как железо, приходилось пользоваться щипчиками.

Фрунзе стал дотошно расспрашивать о действиях Повстанческой армии, о каждом случае нападения на эшелоны, о взятии Судака. Алексей рассказывал.

Когда разговор подошел к концу, Фрунзе сказал:

— Я часто раздумываю о так называемых «малых войнах». О войсках партизанских. Партизаны в Сибири, действия вашей Повстанческой армии, которая хоть и называется Повстанческой, по сути ничем не отличается от Красной. По моему глубокому убеждению, «малые войны» заслуживают того, чтобы их изучали в генеральном штабе. И не знаю: справились бы мы со своей «большой войной» столь успешно, если бы не ваша «малая война»?..

Алексей вышел на улицу. И сразу у подъезда к нему метнулась женская фигура, закутанная в серую шаль. Сильные руки обхватили его шею.

— Жив, мой миленький… Жив, жив!..