Страница 14 из 30
Первое время отношение к Танееву со стороны петербургских музыкантов также было недоверчивым. О нем говорили как о замечательном пианисте и музыканте-ученом, но из его сочинений знали только кантату «Иоанн Дамаскин».
В начале девяностых годов Сергей Иванович приехал в Петербург, чтобы хлопотать о постановке в Мариинском театре своей оперы «Орестея». В один из вечеров он пришел с ней к Римскому-Корсакову, у которого специально по этому поводу собрались Глазунов и Лядов. В течение целого вечера Сергей Иванович играл и напевал отрывки из своей оперы, поразив всех необыкновенными красотами музыки. Александру Константиновичу больше всего понравилось второе действие. Он потом признавался, что жил под его впечатлением долгое время.
С тех пор уважение и взаимопонимание между петербургскими музыкантами и Танеевым стали крепнуть. 24 октября 1896 года Глазунов писал Сергею Ивановичу: «Откровенно признаюсь, я страшно дорожу той дружбой, которая устанавливается между нами, и верю в ее постоянство».
Александр Константинович увидел в Танееве продолжателя традиций и заветов Чайковского, мудрого и тонкого учителя, который сумел почувствовать в нем тяготение к полифонии и стал это скрытое в нем раньше качество развивать. Он был очень рад, что и со своей стороны может помочь Танееву советами по инструментовке, за которыми Сергей Иванович к нему обращался. На партитуре пятой симфонии Глазунов написал: «Дорогому Сергею Ивановичу Танееву в знак моего глубокого уважения к его таланту и искренней благодарности за его многие драгоценные советы». В ответ на это Танеев посвятил Глазунову свою лучшую, до-минорную, симфонию.
Самым значительным произведением Глазунова, написанным в 1896 году, была шестая симфония[12]. Как и обычно, одним из первых слушателей нового творения был Стасов. Но услышав только самое начало, он не выдержал и прервал композитора:
— Что это за страшная музыка? Что случилось с вами?
— Мне многое пришлось пережить за эту зиму, — ответил Александр Константинович тихо. — Вы, как всегда, правы. Я хотел выразить это в музыке.
В первый раз он заговорил о самом себе, и с такой искренностью. Своих переживаний композитор не доверил никому, кроме музыки. И симфония получилась накаленной и страстной, зовущей к размышлениям, потому что он сам размышлял о жизни, о главном в ней, во всяком случае о том, что является главным для него.
Первая часть начинается вступлением:
В нем намечаются те образы, которые потом станут ведущими, — образ скорби и образ утешения.
Первая, таинственная, суровая, тема появляется в низком регистре виолончелей и контрабасов, но постепенно отдельные ее фразы подхватываются фаготом и альтами, флейтой и скрипками, и, теряя всю свою суровость, она становится трепетной. Сколько в ней слышится затаенных вздохов! Однако в ответ на жалобные мольбы грозно звучат мрачные аккорды. И вдруг совсем на короткий миг появляется мелодия иного характера. Она звучит как нежный голос матери, как зов родной земли. «Прильни ко мне, опусти голову, положи ее на траву, и силы вернутся к тебе».
Первый раздел (построенный на измененной, драматизированной мелодии вступления) повествует, видимо, о трудностях жизни, о борьбе за признание, счастье. По своей теме и манере повествования он напоминает некоторые эпизоды симфоний Чайковского. То же колоссальное напряжение, те же неумолимо грозные звуки тромбонов, то же завораживающее оцепенение, сменяющееся страшными вихрями у скрипок.
Редкие просветления наступают только для того, чтобы следующий момент борьбы ощутился как еще более напряженный. И все-таки свет и мир на некоторое время побеждают. Преображенная, бесконечно спокойная и широкая, появляется тема утешения:
Теперь это тема любви, счастья. Как она тепла, проникновенна, искренне и трогательно нежна! Невозможно не заслушаться ею, не поддаться ее очарованию, не забыть о всех горестях и тревогах.
Но жизнь неумолима. В ней нет места для долгого покоя и грез. За счастье нужно бороться, бороться без устали и отдыха. И вот снова начинается сражение. Напряжение и драматизм все растут. Опять тромбоны сулят опасности и несчастья, цепенеет от страха сердце. И хотя уже спешит на помощь тема утешения, которая на этой раз запаслась, кажется, всей мудростью человечества, всей его неувядающей надеждой и верой, но... ничто не может помочь. Неожиданно вырастающие грозные аккорды преграждают дорогу светлой теме. Постепенно ею завладевают все новые и новые инструменты: сначала деревянные и скрипки, потом валторны и трубы. Что-то страшное свершилось, отчаянию нет границ. С каким смятением и скорбью звучит теперь тема утешения! Каким зловещим торжеством полон мрачный диалог тромбонов и труб! Затем налетает стремительный вихрь и сметает все на своем пути. Произошло что-то непоправимое, какая-то страшная трагедия. И кажется, что перенести ее не хватит сил.
Но неисчерпаемы человеческие силы. Проглянет солнце, заблестит под его лучами речка, зазеленеет лес, вдохнет человек частицу его вечной силы и опять воспрянет духом.
Нет, нельзя убить свет и нежность. Иначе что могло бы родить такую мелодию, спокойную и трогательную, мечтательную и бескрайнюю, как русская природа, мелодию, с которой начинается вторая часть симфонии:
Слушаешь ее — и навстречу плывут давно знакомые пейзажи: тенистые зеленые берега, таинственные, манящие перелески, поля, заросшие скромной, душистой кашкой.
А может быть, это герой симфонии, обессиленный страданием, слушает баюкающую, успокаивающую мелодию родной природы? Каждый пустяк еще болезненно волнует, но постепенно страдание уходит, оставляя лишь легкую, медленно истаивающую грусть. А потом уже и совсем спокойно смотришь на окружающий мир. Здесь он так прост и несложен.
Снова (вариация на первую тему) звучит знакомая мелодия, но уже высоко, как свирельный пастуший наигрыш. Опять лес и покой, и все прошедшее кажется уже далеким-далеким. Мысли, витая в прошлом, останавливаются на самой счастливой его поре — детстве, па том его моменте, когда только начинаешь себя помнить и мир кажется наполненным только солнцем и радостью.
Может быть, воспоминаниями о детстве навеяна музыка второй вариации? Знакомая мелодия преображается здесь в легкий и хрупкий вальс.
Третья вариация — колючее, стремительное скерцино, а четвертая — фугато[13]. В его серьезных, чуть грустных фразах угадываются размышления о жизни. Пришла пора юношеских вопросов и сомнений. Сколько хорошего было и в то время! С какой нежностью и бережностью вспоминается первая любовь, ее искренняя беззаветность и самозабвение:
Тема пятой вариации — ноктюрна — бесконечно мягка и трепетна. Кажется, влюбленные робко держатся за руки и думают, что в эту ночь только для них светят звезды. В легких всплесках альтов и виолончелей как будто ощущаешь потоки теплого летнего воздуха, таинственно спокойно мерцание далеких аккордов.
Счастье, счастье! Как прекрасны, как сказочно прекрасны твои мгновения! Таково, видимо, содержание шестой — легкой, стремительной — вариации.
Последняя, седьмая, вариация очень торжественна. Она начинается тяжелыми, мощными аккордами. Это — слава. Она светит ему, юному, только еще начинающему композитору. Его, мальчика в гимназической курточке, создателя первой, но уже не юношеской, симфонии, приветствуют все любители музыки. Да, это было признание, а он шествовал все дальше, вперед, к новым вершинам своего искусства.
12
Она была впервые исполнена 8 февраля 1897 года под управлением автора.
13
Фугато (уменьш. от фуги) — форма полифонического произведения, в котором тема развивается путем повторения ее — часто варьированного — в разных голосах.