Дочь атамана

— Ударю, — кивнул Гранин, сжимая в кармане скальпель. — Ты бы воротник пошире распахнул.

Колдун усмехнулся, рванул меховуху, вовсе скидывая ее наземь. Остался в одной чистой рубахе. Затянулся еще раз.

— Об одном сожалею, — вдруг сказал он, — что не гульну на твоей свадьбе.

Да какая свадьба, рассердился Гранин, шутит он, что ли.

— Давай, — шепнул Драго одними губами.

Стоило выхватить скальпель из кармана — как нечисть взвыла, сломала круг, цепляясь зубами Гранину в руку. Зарычав, он попытался стряхнуть их, как псов шелудивых, но кто-то уже набросился на него со спины, попытался вгрызться в загривок.

Неимоверным усилием Гранин рванулся, вырвался и нанес короткий, сильный удар — во впадину под кадыком, отчего мгновенно останавливается сердце.

Однако колдун умер не сразу, оскалился, шагнул назад, схватив убийцу своего за ворот, шаг, еще шаг, затрещали под ногами обледеневшие скользкие мостки, нечисть уже рвала Гранина на части, и боль мешалась с холодом и непониманием.

Неужели колдун решил утопить его вместе с собой?

Зачем?

И тут Драго Ружа в последнем усилии оттолкнулся от тверди, прохрипел надсадно, клокоча кровью в горле:

— Горько, лекарь!

И ледяная вода проглотила Гранина, он задохнулся, ушел с головой, забарахтался, выныривая, вокруг падали следом черти — и тут же река вспенивалась их смрадной кровью, чтобы в следующее мгновение очиститься и стать живительно свежей.

Колдун уже отцепился от него, опустился на глубину, и мерзлота будто отступила, стало тепло и покойно, и вьюга нежданно унялась, а на небе выглянула молодая луна.

Гранин ошалело помотал головой, наступившая тишина аж звенела. Он был совершенно один, глубокой ночью, в ледяной зимней проруби. Он только что убил человека, человека! Не нелюдь! И черти и правда сгинули, как и обещал Драго Ружа. Он уволок их с собой, на дно, но для чего было волочь в реку и Гранина?

Место явно не подходило для размышлений, однако и на сушу выбираться было боязно.

Он же замерзнет там насмерть, а река, как ни странно, окутывала по-матерински ласково.

Да будь что будет, решился Гранин, черти его так сильно поранили, что он вот-вот истечет кровью.

Зажмурившись, он на ощупь ухватился за мостки, выбросил свое тело на пружинящие доски, перевалился на спину, дыша открытым ртом.

Провел рукой по лицу и вдруг понял — оно все то же, гладкое, не испещренное морщинами. Не веря в происходящее, он встал на четвереньки и наклонился над гладью речной.

И луна услужливо осветила его по-прежнему молодое лицо.

Не думая больше ни о чем и дрожа от лютого холода, Гранин скинул тулуп, натянул брошенные колдуном телогрейку и шапку, стремительно коченея. А потом помчался по пригорку вверх, мечтая скорее добраться до спасительного тепла.

Деревня была — рукой подать, и он заколотился в первый же дом.

— Ох ты ж барин, — крестьянин, открывший ему, расхохотался, — сколько же грехов ты накопил, что прям ночью побежал в прорубь-то!

Крещение, осенило Гранина.

Водосвятные молебны уже прочитаны, и благодать снизошла на все воды земные.

Черный колдун Драго Ружа выбрал единственную ночь в году, когда чудеса возможны, и макнул Гранина в эти чудеса с головою.

И выкупавшись в святой воде, перебродившей кровью бесов и колдуна, он выполз на сушу — искупленным.

Глава 29

Утро началось с необыкновенного происшествия: двое крестьян привезли на салазках беспробудно дрыхнущего Михаила Алексеевича.

Усадьба уже пробудилась, от Холодовых доставили целый бочонок освященной воды, и Саша бегала по дому, разбрызгивая ее по всем углам.

Медленную и довольно торжественную процессию на аллее она увидела из окошка, ойкнула удивленно и выскочила на крыльцо, натянув на себя что первое под руку подвернулось.

— Принимай, барышня, — с достоинством произнес один из крестьян, поклонился и махнул на салазки, — считай, как новенький.

— Что с ним? — испугалась Саша, склонилась ниже и отпрянула, ощутив запах свежайшего и ядренейшего перегара — чисто папенька после попойки в казарме. — Батюшки, да он же в дрова!

— А то как же, — обстоятельно объяснил рыжеватый детина, пряча в густой бороде ухмылку, — сначала принимали для сугреву, чтоб, значится не околеть после проруби-то! Потом — за Крещение, ить святое. Потом оттого, что душа просила… А потом сомлел, голубчик, ну чисто младенчик.

Саша оторопело помотала головой, не в состоянии вообразить себе пьяного младенчика.

От дома послышался хруст снега под тяжелой поступью — зоркая Марфа Марьяновна уже торопилась выяснить, что такое тут происходит.

— В какой еще проруби? — спросила Саша. — Когда?

— Дык ночью и прибежал, — охотно ответил другой мужик, — мокрый что сосулька! Отогревали, барышня, уж мы изо всех сил… Со всем старанием, — и он неожиданно громко икнул.

А ведь они тоже лыка не вяжут, запоздало поняла Саша, обернулась к Марфе Марьяновне и развела руками:

— Купался, говорят, а потом грелся…

— Уж как грелся, барышня, — подхватил рыжий.

— Тащите его во флигель, — распорядилась Марфа Марьяновна, которая многие годы управлялась с двумя атаманами, молодым и старым, и уж всякого нагляделась. — А ты запахнись, запахнись, милая, нечего нараспашку-то по морозу.

Саша послушно укуталась поплотнее и поспешила в сторону стройки новой конюшни, чтобы найти Шишкина.

Тот обнаружился подле каменной кладки въедливо проверяющим известь в растворе.

— Иваныч, — обратилась к нему Саша, — а вот скажи мне, не видел ли ты, когда Михаил Алексеевич ночью из усадьбы удрал?

— Как не видеть, — Шишкин хмуро поджал губы, явно недовольный раствором. — С колдуном они ушли чуть за полночь.

— С колдуном? — изумилась Саша. — И где теперь тот колдун?

— Так попрощался, барышня. Сказал, что отправится теперь на все четыре стороны, спасибо за хлебосольство, но душа рвется на волю.

— Но ведь мело всю ночь, заметало! Неужели пешком ушел?

— Пешком. — Шишкин наконец оторвался от раствора и посмотрел на Сашу оторопело: — Это куда же в такую погоду пешком-то?

— Проводил колдуна и в прорубь? — пробормотала Саша себе под нос. — Вот уж шарада!

Совершенно растерявшись от таинственных событий минувшей ночи, она вернулась к флигелю, вошла внутрь и встретилась с неожиданным препятствием.

Марфа Марьяновна, уперев руки в боки, стояла в дверях спальни и грозно хмурилась.

— Ку-у-да, — зычно рявкнула она так, будто загоняла козу в хлев. — Что это ты повадилась во флигель бегать? Думаешь, я не вижу, что стоит мне отвернуться, как ты шасть сюда? А теперь еще и в спальню навострилась? Не пущу. Александр Васильевич, кажется, не для того мне единственное дитятко доверил, чтобы я позволяла такое бесстыдство. Совсем гордость потеряла, девонька?

— А при чем тут гордость? — не поняла Саша. — Михаил Алексеевич мне жених, а я ему невеста. Разве ж меж нами есть место гордости?

— Ты себя помни, — смурно проговорила Марфа Марьяновна, — а то будет еще один байстрюк у Лядовых.

Саша даже задохнулась от негодования.

Отец никогда не позволял подобных разговоров — никто не осмеливался даже заикнуться о сомнительном происхождении его дочери.

Саша была всю жизнь защищена от досужих сплетен и ядовитых стрел в свой адрес, а тут родная кормилица прямо в лицо ей заявляет: да ты девка, незаконнорожденная, смотри сама в подоле не принеси!

— А меж тем и матушка наша государыня, — вспыхнула гневом Саша, совершенно утратив спокойствие от обиды, — рождена вне брака! Доведись тебе оказаться пред ней благодаря какому-то странному случаю, ты бы тоже такое ляпнула или только меня шпынять можно? Так что поди с дороги, нянюшка, и никогда больше не думай даже повторять мне эту пакость или впредь вставать между мной и Михаилом Алексеевичем. Ступай с миром и не доводи до греха, сама знаешь, в запале я на что угодно способна.

— И с места не двинусь, — непоколебимо возразила Марфа Марьяновна, нисколько не впечатлившись.