Дочь атамана

— Что? — бедняжка задохнулась от негодования, пошла пятнами. — Выставлять себя напоказ! Как бесстыжей девке, хвостом крутить!

— Зато папа вас наконец увидит, — миролюбиво сказала Саша Александровна. В ее глазах вспыхнули озорные искорки. — Ах, мы скажем, такая шутка! Ведь когда еще, как не на святках, рядиться и веселиться! Я наклею себе усы и буду вашим кавалером. Беллочка Наумовна, милая моя, золотая, ну что тут чахнуть безо всякой надежды? Ну позвольте себе раз в жизни глупость и вольность — как знать, чем обернется такая затея.

— Позором, Саша, позором! — вскричала Изабелла Наумовна.

— Позор — это если вам самой только неловко будет, а если вы будете смеяться, то какой же это позор? Одна сплошная шалость!

— У меня есть богатый темно-синий бархат цвета глубокой ночи, — подхватила Ани, — разошьем его разноцветными стеклянными бусинами, получатся звезды…

— Перестаньте надо мной шутить!

— Хорошо, — скучным голосом проговорила Саша Александровна. — Как пожелаете. Куда лучше сидеть безвылазно в деревне.

— Да, лучше сохранить свою гордость, — Изабелла Наумовна встала и окинула присутствующих презрительным взглядом.

— А мы с Ани пойдем ряжеными по крестьянским дворам песни петь. Что дурного в таком веселье, отчего вы так гневаетесь?

— Оттого, что ты уже взрослая девица! А в голове одни глупости.

— Ну а что у меня должно быть в голове? Учености ваши и переживания о том, как бы не выставить себя на смех? И пусть на смех, очень хорошо, что на смех, я свою гордость не боюсь уронить, это все глупости какие-то. Лучше быть смешной, чем несчастной!

Изабелла Наумовна сделала шаг, собираясь по обыкновению запереться в своей комнате, но потом бессильно опустилась снова в кресло.

— Да, я несчастна, — произнесла она изумленно будто, — как же я несчастна, Саша! Каждый день здесь похож на предыдущий, ничего не происходит и никогда не произойдет! Пусть будет синий бархат, Ани, пусть будут стеклянные бусы! Все одно хоть в петлю, хоть в прорубь!

— Ну зачем же в прорубь, — испугалась Саша Александровна, — зачем же в петлю? Что вы такое говорите, Беллочка Наумовна, ведь не так страшна ваша жизнь.

— Пуста, бессмысленна!

Гранин, который все это время сидел, боясь пошевелиться и остро ощущая свою неуместность, тихонько перевел дух.

Беседа получилась слишком личной, не для посторонних ушей. Но когда живешь так замкнуто и уединенно, не остается больше посторонних. Все становятся едва не родственниками. С утра до вечера одни и те же лица, одни и те же разговоры. Неудивительно, что Саша Александровна и ее гувернантка то и дело цапались меж собой, — некуда было им деваться друг от друга.

А он как Белла Наумовна, подумалось вдруг.

Готов исчезнуть, лишь бы не оказаться чрезмерно навязчивым. Готов быть несчастным, даже не попытавшись все изменить.

Где же разница между гордостью и гордыней? И есть ли она?

После завтрака Саша Александровна попросила его пройти в конторку — «обсудить дела усадьбы».

— Так что же? — громко спросила она по дороге. — Вы нашли нам паркового садовника?

— Марья Михайловна прислала несколько рекомендаций.

— Княжна Лопухова? Вы переписываетесь?

— Время от времени, — он прикрыл за собой двери и улыбнулся. — Ей я тоже написал, что вы собрались в монастырь.

— Да бог с ней, с Лопуховой, — Саша Александровна схватила его за руку и подтащила к окну, придирчиво оглядела при солнечном свете. — Вы выглядите изумительно, Михаил Алексеевич! Больше нет пугавшей меня бледности, темных кругов под глазами, губы порозовели.

— Перестаньте, — засмеялся он, — чувствую себя лошадью на базаре. Саша Александровна, как это вы так ловко прогнали черта?

— И сама не знаю, — она мимолетно погладила его по рукаву, отошла с явной неохотой и села за почти пустой стол, где пылился без дела набор для письма. — Что-то нашло, Михаил Алексеевич. Да еще и сон этот…

— Какой сон?

Она рассказала с явным испугом, будто про настоящее что-то.

А напугать Сашу Александровну было непросто.

Сны ее случались провидческими и прежде, и Гранин слушал, мрачнея.

— Выковал себе меч, что разрушит оковы? — повторил он глухо. — Это был Драго Ружа?

— Да ведь я не видела его прежде — мы никогда не встречались. Только, знаете, меня вдруг переполнила такая уверенность, что черт меня обязательно послушает, вели я ему хоть в пляс вокруг бани пуститься. И что это такое, Михаил Алексеевич? Я теперь ведьма?

— Может, и ведьма, — согласился он, опустился на стул напротив, — но как это возможно? Неужели Драго Ружа умеет творить волшбу на расстоянии? Или он здесь вовсе ни при чем, а сон ваш был просто сном?

— И черт был просто чертом, — согласилась она иронично, — выгнать его взашей — что рассчитать кухарку. Я вот все слушаю себя: вроде обычная Саша, как вчера и позавчера, а вроде и что-то новое во мне появилось. Впрочем, сейчас во мне все так перепутано, что я себя плохо понимаю.

— Мне… — помолчав, тихо спросил Гранин, — следует извиниться?

Она вспыхнула, отвернулась, потом быстро замотала головой.

— Не смейте, — прошептала запальчиво. — Придумали тоже!

Он смотрел на завитки коротких волос, возле розового уха, линию шеи, черную толстую косу, стекающую вниз по простой крестьянской рубахе с вышивкой, округлую щеку, тоже розовую, и ощутил накативший жар пополам с острой тревогой.

Где заканчивалась ее благодарность лекарю и начинались иные чувства?

— Как вы узнали, кто я? — спросил Гранин.

— А вас деревенская ведьма раскрыла, — ответила она тут же, — сын травницы, слова заветные знает! А дальше уж я и сама будто прозрела — и сама себе подивилась: ведь один человек, один! И сразу так спокойно на душе стало — ну хоть мой лекарь не скитался по земле один-одинешенек, не голодал и не терпел лишения.

— Нет, не скитался, — отрешенно согласился Гранин. — Простите, что заставил вас волноваться. Но, признаться, я никак не мог ожидать, что вы будете так сильно тревожиться о старике, с которым были едва-едва знакомы. Это очень меня расстраивало.

— И вы даже пытались меня утешить, подсунув липовое письмо, — припомнила она, снова посмотрела на Гранина и прошептала: — Какое чудо! Я ведь помню эти волосы белыми, как лунь, а это лицо — усыпанным морщинами…

— Я ведь все тот же старик, — проговорил Гранин чуть виновато.

— Да, очевидно, — вздохнула Саша Александровна, — от этого у меня будто в глазах двоится. И в сердце тоже. Лекарь стал для меня кем-то вроде ангела-хранителя, поразил своим чувством долга. Он ведь спас младенца вопреки воле канцлера, понимая, что последует что-то страшное. И принял свое заточение со смиренным достоинством, а когда встретил того самого злополучного младенца, то не позволил себе ни малейшего упрека и не потребовал какой-либо платы. То есть все это были вы, конечно, — Саша Александровна смахнула слезинки с глаз и засмеялась: — Видите? Я все еще сбиваюсь. Вы, добрый лекарь, были не похожи на нас, Лядовых. В моей-то семье ни смирения, ни покорности. Я много раз видела, как дед, а потом и отец судили своих людей за проступки, и они были справедливы, но не было в них милосердия. Милосердие я познала с вами.

— Саша Александровна… — начал было он беспомощно, совершенно растерявшись и огорчившись от этой исповеди. Ему не хотелось примерять на себя роль ни ангела, ни хранителя, поскольку он не ощущал себя ни тем, ни другим.

Грешником себя ощущал этим утром Гранин.

— Подождите, — попросила она, — пока я скажу, раз уж собралась с силами. Михаил Алексеевич, мой молодой управляющий, был иным. В вас уже не было того света, который исходил от лекаря. Но была скорбь, были отчаяние и некая сломленность. О вас больше не хотелось греться, но хотелось вас — отогреть. Однако даже в таком состоянии вы упрямо продолжали заботиться обо мне, а потом и вовсе заявили, что уйдете вместе со своим проклятием прочь!

— И вы меня изваляли в снегу.