Дочь атамана

— Что касаемо науки, — степенно сказал староста, — то поди сгреби детвору в кучу! Вы приходите в воскресенье, сгоню, кого сумею. Хворостину, коли понадобится, возьму.

И Саша искренне посочувствовала детворе.

На обратной дороге, уже за околицей, она заприметила сквозь деревья женский силуэт. Приглядевшись, Саша узнала деревенскую ведьму.

— Ступай, голубчик, я догоню, — махнула она Шишкину, который пер целую корзину яиц, и помчалась, черпая сапожками снег, к лесу. — Подожди! — крикнула она. — Да постой же!

Ведьма остановилась, поклонилась, выпрямилась со спокойной улыбкой на губах.

— До чего шебутная ты, барышня, — произнесла она с легкой укоризной, — как куропатка в снегу измакалась вся.

— Отблагодарить тебя спешила, — засмеялась Саша, — спасибо тебе, милая. И за морок-мазь, и за мазь от ожогов.

На лице ведьмы отразилось непонимание вперемешку с удивлением.

— Морок-мазь? — повторила она задумчиво. — Знать не знаю, ведать не ведаю. Не по силам мне чудеса этакие. Бородавку свести или чирий убрать — это запросто. А мазей заморских не умею я, барышня.

— Да как же… — растерялась Саша. — А Михаил Алексеевич откуда их раздобыл?

— Управляющий твой у меня только травы купил, старые, прошлогодние, свежих пожалела я для него, ведь самой нужны, зима длинная. А он сказал, что ему неважно, он и в таких пользу разыщет. Настоящее серебро пожаловал!

— Как это — пользу? Из старых трав? Мой Михаил Алексеевич?

Саша чувствовала, что упускает что-то огромное, бывшее все время перед самым ее носом, но никак не могла охватить это огромное взглядом.

— Твой Михаил Алексеевич, — кивнула ведьма. — Сын травницы знает нужные слова, не сомневайся, барышня. Даже про́клятый лекарь остается лекарем.

Ничего не ответила ей Саша.

Лишь развернулась и пошла, не видя дороги перед собой, продираясь через сугробы, оскальзываясь и не чувствуя холода.

Небывалая ясность пала на нее, открыв все, что ранее оставалось невидимым.

Марфа Марьяновна заохала, принялась стаскивать с Саши сапожки, кутать в шали и отпаивать смородиновым взваром.

Покорная тряпичная кукла в руках кормилицы, она не противилась, пила, что подносили к губам, натягивала нагретые на печи валенки, что-то отвечала, не слыша ни себя, ни других.

Даже смогла пожаловаться на то, что, кажется, застудилась. Позволила себя уложить в постель, закрыла глаза, притворяясь спящей, все думала и вспоминала, ругала себя и его.

И даже, кажется, задремала беспокойно и ненадежно, и виделось ей перекати-поле, что гонял по высушенным степям неистовый ветер.

Очнулась Саша от зыбкого забытья так резко, будто толкнул ее кто под руку.

Открыла глаза, прислушиваясь к шорохам ночи.

И почувствовала: черт снова здесь.

Подманивает Михаила Алексеевича, подзывает его.

Она и сама не понимала, откуда, но пробудились в ней властность и чуткость, уверенность и неспешность.

Никуда не торопясь, наверняка зная, что успеет, Саша спокойно оделась — понева и рубашка, нехитрый крестьянский наряд. Обулась. Обмоталась шалью, накинула полушубок и тенью скользнула из дома, лишь в последнее мгновение аккуратно сняв нательный крестик и оставив его на столике в передней.

Будто прощание с прежней Сашей — промелькнуло в голове.

Возле открытого предбанника она задержалась, прислушалась, скрипнула яростно зубами, осознав, чего именно требует черт.

— Отдай, сын травницы, свое лекарское умение, все знания о травах и память о словах заветных! Отдай, вдовец и отец, потерявший детей, всю память о них и скорбь. Отдай…

Тут Саша не стала дальше слушать, распахнула дверь пошире, склонила голову, чтобы не стукнуться о низкий притвор, шагнула в предбанник и оттуда в теплую еще баню.

Увидела Михаила Алексеевича, бледного, но решительного.

Ничего не отдаст, умрет, а от себя не откажется, отчетливо поняла новая, всевидящая Саша, усмехнулась недобро, опечалилась страху на лекарском лице — страху не за себя, но за нее.

Подошла к черту вплотную, не отводя глаз от безобразной его морды, ощутила смрад дыхания и не поморщилась.

— Не получишь, — сказала она голосом, которым дед войсками командовал, и будто гром пронесся над крышей, — не получишь ни капли. Убирайся отсюда несолоно хлебавши и не возвращайся к нам никогда.

Коротко вздохнул возле ее плеча Михаил Алексеевич, подался вперед, явно намереваясь заслонить собой, но Саша лишь вскинула в его сторону руку:

— Стой, лекарь, где стоишь. Пришла моя пора раздавать долги.

И приблизилась еще к чудищу, едва не касаясь его:

— Я, дочь вольного атамана, именем убитой мною матерью говорю тебе — вся нечисть этого мира получила с меня свое. Больше для вас ничего нет на моей земле. Вон!

Черт по-бабьи яростно завизжал, да так противно, что полопались окна, но Саша не тревожилась из-за этого. Она знала, что ночь надежно укрыла их, спрятала все звуки, погасила даже звезды. Круглая луна сбежала прочь, не желая видеть гнусь лукавую.

И начал черт уменьшаться, съеживаться и стихать.

Затрясся, как болезный, а потом сиплым, ослабевшим враз голосом проблеял:

— Вижу и признаю твою силу, дочь атамана. Вижу и клеймо на тебе. Вижу и подчиняюсь. Но помни: за тобой придет тот, кто страшнее меня.

Саша захохотала, вскипела кровь, закружила голову хмельным неистовством, и черт с громким хлопком исчез, только запах серы остался.

Только после этого она повернулась к Михаилу Алексеевичу.

Было темно, но Саша слышала, что он слабо дышит — прерывисто и едва-едва.

Что сердце почти остановилось от потрясения.

Что этот кошмар его чуть-чуть не угробил.

— Мы с тобой в расчете, лекарь, — проговорила она все еще тем, грозовым-громовым голосом и замолчала, успокаивая раскаты.

Вдохнула полной грудью, коснулась кончиками пальцев сжатой в кулак крупной руки.

— Милый мой, — уже совсем по-человечески прошептала Саша, — как же ты истерзался, как настрадался!

Что ее ослепило? Что застило глаза?

Широкие плечи.

Глаза цвета весеннего неба.

Доброта, невозможная доброта и прощение — даже стоя на коленях в ожидании удара кнута, Михаил Алексеевич не сердился на Сашу!

Он ведь вовсе не изменился, ее лекарь, помолодел просто — вот за что приходил взыскать плату цыганский черт.

— Не отдам, — бездумно продолжала Саша, ощущая, как под ее пальцами разжался его кулак, а от слов ее снова забилось его сердце — сильно и торопливо, будто пытаясь нагнать все убежавшие годы.

Неужто морщины и их отсутствие раскалывали одного человека надвое?

Стоило только посмотреть на него, как следует посмотреть, как она непременно догадалась бы.

Вот отчего безнадежная скорбь.

Вот откуда покорность судьбе.

Готовность уйти, на мороз, куда глаза глядят — лишь бы не тревожить Сашин покой.

Он многое отдал, чтобы она появилась на свет, и был готов отдать еще больше, чтобы не накликать на нее новой беды.

— Лекарь мой, ясный мой, Ми-шень-ка.

Слова потонули в поцелуях, коими она осыпала его лицо — беспорядочно, куда придется, лишь бы отогреть, растормошить, убедить, что все улеглось.

Все беды Саша отгонит.

Не из-за долга, который больше не довлел над нею.

А от безрассудного своего молодого желания поделиться — добровольно и беззаветно — всем, что есть у нее.

И он ожил под ее поцелуями, крупная дрожь пронеслась по всему его телу, и Саша охнула, всхлипнула, засмеялась — все сразу, — когда ощутила его руки на своих плечах, его губы на своих губах.

Опалило огнем, полыхнуло так, что звезды заискрили в тесной и темной бане, сладостным и тягучим был этот поцелуй, полынно-горьким и медово-мягким. Все смешалось, все умерло и родилось заново, подогнулись колени, закружилась голова. И Саша отчаянно держалась за Мишу-Мишеньку, с которого слетела вся шелуха, и был он чист и новорожден в этот миг перед нею.